больно, и трудно, и жалости достойно, когда у человека нет ноги. Он досадовал на себя и готов был иной раз язык себе откусить, но, верный взятой на себя роли саркастического чудака, безжалостного насмешника и циника, никогда не брал назад свои нелепости, никогда не извинялся, и если уж заговаривал о веревке в доме повешенного, то самоотверженно гнул свое. Так и теперь, зеленый и серый в лице, а в сердце — глубоко огорченный, он, неприятно усмехаясь тонкими губами, спросил у Смолика, посылал ли тот на свою фабрику собственного, обучающегося английскому языку сыночка, если работа, по его утверждению, так легка и приятна? Тут Смолик совсем взбеленился и крикнул Легату, чтобы тот не городил чепухи.
— Я не людоед! — продолжал фабрикант. — Но что мне, черт побери, делать? Не желал бы я видеть, какой вой подняли бы мои работницы, с какими жалобами и слезами накинулись бы они на меня, вздумай я отказать в работе их детям! А платить рабочим больше того, что я плачу им, я не могу — потому что если я это сделаю, то конкуренты-немцы сожрут меня с потрохами, это ясно всякому разумному человеку.
В эту минуту в гостиную тихонько вернулась Смоликова жена, Баби — она уходила в спальню навестить больную Лизу; пани Баби была маленького роста, улыбчивая, с круглым веснушчатым лицом. Она носила свою голову, на которой уже пробивалась седина, чуть откинув назад и постоянно щурила близорукие глаза, будто все время всматривалась в даль.
— Ну, как Лиза? — вполголоса спросил ее Борн, причем его красивое лицо приобрело выражение досадливости и скуки.
— А, киснет, — ответила пани Баби, садясь на диван рядом с мужем, который продолжал сердито защищаться.
Он говорил, что доктор Легат делает вид, будто с неба упал или только что родился, словно не знает, как это трудно — вести чешское предприятие, чешскую фабрику, когда венские власти оказывают предпринимателям-немцам любую поддержку, а нашему брату только палки в колеса вставляют. И потому его, Смолика, очень удивляют слова Легата, ведь он считал Легата чешским патриотом.
— О логика человеческая, на какие скачки ты способна! — возразил Легат. — Я дурной патриот потому, что возмущаюсь и высказываюсь против того, чтобы калечили и мучили чешских детей! Впрочем, пожалуйста, внесем ясность: несомненно, национальный вопрос на повестке дня, идет борьба за права нации, но не много времени пройдет, ваша милость, и к этому вопросу присоединится — попомните мои слова! — еще и вопрос социальный, вопрос рабочий, вот тогда-то вы и попляшете! Я лично далек от того, чтобы разыгрывать из себя социалиста, но говорю вам: рабочим решительно безразлично, что мы отплясываем «беседу» или что «Сокол» устраивает прогулки в лес Шарку, или что Борн открыл чешский салон, что он в своем славянском магазине продает бронзовые побрякушки!
Теперь разозлился Борн и не сразу совладал со своим гневом; но когда он заговорил, то голос его уже звучал спокойно и уравновешенно.
— Не понимаю, почему ты сегодня решил оскорблять нас одного за другим. Несомненно, когда-нибудь настанет черед и рабочего вопроса, и придется считаться с ним, но пока вопрос этот еще не назрел, мы поступим правильнее всего, если будем работать каждый по мере сил своих на отчей ниве народа нашего. И ты не прав, доктор, утверждая, что слои рабочих безразличны к национальному вопросу, наоборот, уверяю тебя, в числе моих покупателей есть и совсем бедные люди. Можешь мне поверить, что, когда я основывал свое предприятие, мне было решительно все равно, кому это может понравиться, и славянский характер я придал ему по велению сердца, а не для того, чтобы вкрасться к кому-то в доверие.
— Легко сказать «бронзовые побрякушки», — добавила пани Валентина, заваривавшая свежий чай за боковым столиком, — а то, что Еник дает работу шестерым людям и платит им по полсотне в месяц — это что же, ничего не значит? Деньги-то ведь огромные, а как они получены, а? Только потому, что у Еника вот тут хватает, — Валентина постучала себя по лбу ручкой чайного ситечка, — и тут! — Она показала на сердце. — И скажу я вам, милый доктор, не того вы избрали для нападок — ни он, ни его торговля того не заслужили. Были бы все как Еник, и жили бы мы как у Христа за пазухой, это я вам говорю. Что тебе, Бабинька?
Последний вопрос был вызван следующим: пани Баби, очень скучавшая во время серьезного разговора, откусила кусочек каштанового торта и, распробовав его вкус, встала с выражением восторга и как лунатик двинулась к Валентине — расспросить о рецепте.
— Да о чем мы спорим, дорогие друзья? — говорил тем временем Шарлих. — Конечно, от каждого по мере его сил, как правильно сказал Борн, и если все будут руководствоваться этим принципом, то облегчена будет участь даже самых бедных слоев. Гостиная эта невелика, но, смотрите, здесь соединились представители четырех важных отраслей наших хозяйственных устремлений — промышленности, торговли, банкового капитала и транспорта. Мы боремся не только словами, но и делом, ибо прекрасно знаем, что превосходнейшая автономия, величайшая благосклонность венского правительства ничего нам не дадут, если мы останемся под пятой венского капитала. Но чем большим будет успех нашей развивающейся экономики, тем скорее можно будет облегчить тяжкое бремя рабочих. Поэтому мы — не как стяжатели или поклонники мамоны, а как патриоты и народолюбцы — благодарим бога за каждое новое чешское предприятие, каждый новый завод или магазин, за каждый метр чешской железной дороги.
Заметив, что при последних словах Недобыл резко выпрямился, а его загорелое молодое лицо омрачилось, Шарлих повернулся к нему, желая таким образом втянуть и его в разговор:
— Ты не согласен со мной, Недобыл?
Мартин к этому времени уже несколько освоился в непривычной роскоши, какой ему представлялся салон Лизы. На первых порах он не знал, куда девать глаза, потому что, куда бы он ни посмотрел, всюду натыкался взглядом на пышный сиреневый бюст пани Валентины, которая усердно хлопотала вокруг гостей, шурша шелковой юбкой; это обстоятельство особенно конфузило Мартина, так как ему казалось, будто все смотрят в направлении его взглядов и подозревают его в том, что он нарочно пялит глаза на красивую даму. Но теперь он открыл другую точку, притягивавшую его взоры, хотя она и была совершенно невинной и безопасной: справа от двери, ведшей в соседнюю комнату, висела на стене потемневшая картина, изображавшая какой-то замок, а в башню замка были вставлены настоящие часики с эмалированным циферблатом. На этот-то блестящий белый
