— Она мне и сообщила об этом.
— …и думаешь, что злословием… Как? Как ты сказал?
— Сказал, что было, трибун. Постарайся успокоиться, и я все расскажу. Я для этого и пришел к тебе. Собственно говоря — и как к трибуну тоже.
Германик, ничего не говоря, сжал губы и, привстав на ложе, впился взглядом в Постума. Тот тоже сел.
— Ты уезжаешь на войну, милый Германик. А я? Неужели тебе не приходило в голову — почему меня не посылают с тобой? Или ты не считаешь меня достойным сражаться за отечество? Агриппа Постум — избалованный юнец? В лучшем случае может быть неплохим собутыльником или напарником в игре, но больше ни на что не пригоден, ведь так?
Германик смутился. Слова Постума слишком походили на то, что о нем говорилось. Да и сам он порой подумывал о шурине в таком же роде, только благодушно, без злобы, как о любимом младшем братишке, который покапризничает, да и перестанет. А потом и вовсе возьмется за ум.
— Ливизм, мой дорогой Германик, ливизм, — Постум был серьезен, даже суров, — Ливия давно внушала всем, что я ненормальный. А внушать она умеет! Исподволь, намеками, лицемерно заботясь о моем будущем. А ненавидит меня с младенческих лет! Я это заметил уже давно! Помню — удивлялся, когда был еще маленьким: за что меня так не любит бабушка Ливия? И почему за меня никто не заступится? И только когда немного подрос — понял. Я — внук Августа, не связанный с Ливией кровным родством. Понимаешь, что это значит?
— Это значит, что ты — внук Августа.
— Но не внук Ливии, дорогой Германик! Подумай сам: мой брат Гай должен был наследовать Августу, тот сам назначил Гая своим преемником. Помнишь, как Ливия любила нашего Гая? Она понимает, что со смертью Августа лишится всего. Лишится власти! Погоди, трибун, не обвиняй меня в измене отечеству. Дай высказаться. Если бы Гай стал следующим императором, Ливии оставалось бы одно — удалиться в деревню и там командовать слугами. А что, если бы Гай поинтересовался: отчего умер наш отец, Марк Агриппа? И он бы узнал отчего, будь уверен. Я рассказал бы ему!
— И что бы ты ему рассказал? — спросил Германик. Он удивлялся себе: почему слушает крамольные речи, за которые говорящего положено арестовывать и подвергать допросу. Но от Постума, словно от жарко натопленной печки, исходила волна горячей убежденности, которой Германик, как человек открытой души, всегда склонен был доверять больше, чем словам.
— Сказал бы, что она отравила нашего отца. Не смотри на меня так, трибун. У меня есть доказательства тому, и есть свидетели. Я расспрашивал многих и многое узнал. И мой отец, и оба брата — все они умерли одинаково: яд, которым их отравили по приказу Ливии, был одним и тем же.
— Не могу поверить. Это чудовищное обвинение.
— Потому что я обвиняю чудовище. Послушай, Германик, у меня мало времени. Я хочу покинуть твой дом до того, как придут гости к тебе на обед. Послушай меня и не перебивай. Итак, меня отправляют в ссылку. И моя единственная надежда — ты. Я хочу, чтобы ты, Германик, не дал Ливии убить меня. Замолви словечко перед Августом… Хотя Ливия его здорово настроила против меня. Вот послушай. Позавчера она вызвала меня к себе. Я еще удивился: с чего бы это Ливии вздумалось меня видеть, когда она меня не переносит? Ну я и пошел — из любопытства, посчитав, что если она захочет мне дать яду, то я откажусь от угощения. А если прикажет страже меня зарезать, то со мной им не так-то легко будет справиться. Я пришел к ней, собираясь держаться настороженно. Понимаешь, Германик, был готов ко всяким неожиданностям! А она не стала хитрить или звать охрану. Она мне сразу сказала: я ей мешаю и должен уехать в ссылку, а куда — мне скажут. Честное слово, было мгновение, когда я хотел…
Постум посмотрел на свою руку и сжал кулак, словно что-то желая раздавить. На руке сразу вздулись каменные мышцы.
— Но она не дура. Она сразу поняла, что Я готов придушить ее. Знаешь, Германик, что она сказала на это? Вот ее слова: если, мой милый, ты притронешься ко мне хоть пальцем, то сегодня же твоя мать Юлия будет разрезана на кусочки. И я ей поверил, потому что она очень убедительно сказала. Знаешь, Германик, — я так испугался за мать, что даже отскочил от Ливии подальше!
Постум разжал кулак и потер рукой лицо.
— Сейчас я думаю, что проявил непростительное малодушие, — медленно произнес он. — Стереть с лица земли эту гадину — за такое не жаль отдать и свою жизнь, и жизнь своих близких. Но мне стало очень жалко маму! — Он посмотрел на Германика глазами, полными слез.
Германик не в силах был вымолвить ни слова. Он только нервно мял край скатерти, не обращая внимания на то, что вино из наполненной чаши проливается на стол. Он вдруг вспомнил, какой ласковой и доброй была когда-то с ним Юлия. Она вообще была очень доброй и хорошей.
— О Германик! — простонал Постум, — Как бы я хотел сейчас отправиться с тобой хоть простым солдатом! Ты счастливый! Впрочем, я недолго прожил бы там. Смерть на войне выглядит вполне естественно.
Постум махнул рукой. Затем, будто вспомнив что-то более важное, чем своя судьба, сказал:
— Ты оставляешь Агриппину здесь. Ради всех богов, Германик, внуши ей, чтобы она держалась подальше от Ливии! И все время смотрела за твоими детьми. Лучше всего тебе было бы забрать их с собой…
— Там очень трудно. Голод, холод — они не выдержат, — сдавленным голосом произнес Германик. Он вдруг испугался.
— Да, конечно. Конечно. — Постум покачал головой удрученно. — Беда в том, что моя сестра — как и ты, впрочем, — слишком прямодушна и доверчива. Вы не сумеете разглядеть опасность, даже если она будет совсем рядом. Хотя, может быть, ваша доверчивость будет залогом того, что Ливия вас не тронет. Вы ей не опасны. А вот я — опасен, поэтому меня и убирают. Я Не стану сопротивляться этому, Германик. И буду жить на острове в ожидании лучших времен — наступят же они когда-нибудь! А единственный человек, который сможет меня оттуда вытащить, — это ты, Германик. Я буду вести себя тихо, а ты постарайся разобраться во всем. Если захочешь иметь доказательства тому, что я тебе сегодня рассказал, то запомни на всякий случай: у меня есть доверенный раб, зовут его Клемент — он все знает. Обратись к нему, и он тебе поможет во всем разобраться. Но сделай это в тайне от всех — особенно от жены.
— Через два дня я уеду, — сказал Германик. — И неизвестно, сколько продлится война.
— Я подожду. Кстати, должен тебя предупредить насчет Тиберия. Это очень важно по двум причинам. Первая — он полностью подчинен Ливии, подчинен настолько, что докладывает ей обо всем, что видит и слышит. Если ты случайно проговоришься ему о нашем разговоре, то погибнешь сам, погубишь Агриппину и детей. Обо мне и говорить нечего. А вторая причина — Тиберий станет императором после Августа. Так хочет Ливия, и так будет. Постарайся не сделаться его врагом. И прошу тебя, запомни: как только Тиберий примет власть, самое первое, что он сделает, — это убьет меня. Если до этого ты не вытащишь меня с острова.
Постум поднялся, и вслед за ним со своего ложа поднялся Германик. Пришла пора прощаться.
— Я еще успею поговорить с Августом, — пробормотал Германик, — он все поймет и помилует тебя. Я попрошу его разрешить тебе поехать со мной.
— Ни в коем случае! Ливия не допустит, чтобы этот разговор состоялся без нее. Ни в чем ты Августа не убедишь, а на себя навлечешь ее гнев! Нет, Германик. Ты вернешься с войны победителем, народным героем, которого она не посмеет тронуть. Вот тогда поговори с Клементом, а потом уж иди к Августу. Обещай мне.
— Обещаю, — твердо произнес Германик.
— Я верю. Ну а теперь — прощай, брат! — сказал Постум, и на глазах его опять показались слезы, — Желаю тебе победы. Никто тебе так не желает победы, как я. Прощай. Мне нужно уходить. Поцелуй Агриппину — с ней мы тоже долго не увидимся.
Они обнялись. Потом Германик проводил Постума, как тот попросил, в сад. Постум хотел уйти незамеченным. Он еще раз обнял Германика и через несколько секунд пропал за деревьями. Германик вернулся в дом.
Он испытывал странное чувство: и верил, и не верил в то, что рассказал ему Постум. Но была во всем этом какая-то неумолимая логика. Почему в самом деле уничтожается весь род Марка Агриппы? Что за странная избирательность у смерти? Во всяком случае, это следует тщательно обдумать. Он, Германик, всегда будет на стороне правды, и только это поможет ему выполнять долг перед отечеством. А правда всегда победит ложь, в какие бы одежды та ни рядилась.
Жене, обеспокоенной неожиданным уходом Постума, Германик объяснил, что шурин вдруг почувствовал себя неважно. Агриппина не поверила — это Германик видел, — но удовлетворилась таким объяснением. После визита Постума у них с женой словно появилась общая тайна. Агриппина, без сомнения, кое-что знала и понимала нежелание мужа говорить лишнее. Нечто новое в их взаимоотношениях. И Германик, никогда бы раньше не позволивший себе солгать жене хоть в малости и от нее не потерпевший бы недомолвок и умолчания, теперь почувствовал нечто вроде душевного облегчения: ему будет на войне не так тревожно за Агриппину, умеющую прятать чувства и мысли.
