— Это не пленные, — сказал ротный. — Парламентеры… Подождем.
— Что ждать? Люди в снегу замерзают! Пропадут же потные!
— Сейчас встанем и пойдем, — Ковшов вышел из-за сосны. — В открытую. И ничего не сделают. Еще и в ножки поклонятся, прощенья попросят. — Он перевел дух и громко скомандовал — Р-ро-ота!
— Отставить, Ковшов! — прикрикнул Андрей. — И так уже сколько людей потеряли!
— Попросят! — горячим шепотом вдруг заговорил Ковшов, обдавая паром лицо Андрея. — И с нами проситься будут. Потому что в деревне Олиферов погулял. А мужики теперь мстить хотят. Мстить! Они тут долго в тишине сидели, они теперь жа-адные на месть! Отчего человек живет, а? Думаешь, так просто, живет и живет? Не-ет… Помер бы, да надежды не дают! Голодный думает поесть, холодный — согреться. А обиженный — отомстить! И так до самой смертушки!
Андрей хотел было возразить ему, что нет, не голод, не холод и тем более не месть движет человеком, но тут у околицы из снега восстала плотная толпа людей и медленно пошла навстречу.
— Идут! Идут! — закричали красноармейцы, плотнее вжимаясь в снег.
— Не стреляйте! — донеслось от деревни. — Мы не вас ждали! Не на вас изготовились!
— Пойдете с нами? — спросил негромко Ковшов, но его услышали все.
— Пойдем! — заорали с готовностью, словно того и ждали. — Пойдем! — И взметнулись над головами черные жилистые кулаки.
Банда в деревню нагрянула внезапно, когда о ней среди глухой зимы и не думали. Слух накануне прошел, что идут эвенки-кочевники, но никто даже не заподозрил, кого они ведут с собой. Бывало, что в снежные зимы оленеводы ходили глубоко на юг, чтобы спастись от бескормицы. И даже когда караван втянулся в деревню, никто не поднял тревоги. Колчаковцы созвали всех мужиков в амбар, заперли и выставили охрану. Сказали, чтоб сопротивления с их стороны не было. Дескать, утром выпустим живыми и здоровыми. Обращались без насилия, даже с уважением, и мужики, дошлые в житейских делах, но не ученые гражданской войной, поверили! Еще посмеялись над Олиферовым: экий боязливый! Да что говорить, пуганая ворона и куста боится. Пожевали зерна мужики, поговорили и завалились спать.
Утром и в самом деле выпустили и пальцем не тронули. Разошлись мужики по домам, а домов, можно сказать, и нет больше. Валялись в ногах и ревмя ревели изнасилованные жены и матери; две девки на выданье повесились от позора; двенадцатилетняя девчушка сошла с ума и убежала в лес; и еще двух молодых женщин колчаковцы увели с собой. Говорят, самому Олиферову поглянулись…
От зла и бессилия мужики били жен и до конца дня не смели показаться друг другу на глаза. Когда стало ясно, что горе свалилось на все дома, колобродили до утра по деревне, пили самогон и грозились, рвали рубахи, хрустели кулаками, но спохватились поздновато: банда уже была далеко. И все-таки мужики с сибирской основательностью начали готовиться в погоню — с сухарями, с морожеными пельменями, — и пошли бы, да прибежал охотник из дальнего зимовья, обрадовал, что не вся банда прошла, еще идут и вот-вот явятся.
Красные отдали мужикам винтовки раненых, а на шапки приладили белые косые полоски.
Уходили из деревни потемну, задолго до рассвета. Обряженные в дорогу, мужики с готовностью подставляли спины под станины пулеметов, под мешки с патронами, словно надеялись, что тяжесть оружия и боеприпасов хоть как-то придавит жгучий позор и горе. Ненависть кипела в глазах и, застыв на морозе, уже больше не смаргивалась.
Весь день рота шла скорым шагом: люди втягивались в ритм и привыкали к усталости. Ели на ходу, курили редко и почти не разговаривали. К полуночи Андрей решил остановиться, не дожидаясь сообщения разведки. В любом случае подходить близко к банде нельзя, иначе придется сидеть всю ночь без огня, а значит, красноармейцы не смогут отдохнуть перед боем. Прямо на дороге разрыли снег и запалили большие костры, чтобы прогреть землю. И только пламя взметнулось к кронам сосен, как прибежал посыльный: Олиферов встал на ночевку на берегу Обь-Енисейского канала, всего в четырех-пяти верстах!
Огни немедленно погасили, и вдруг все начали говорить шепотом, ходить с оглядкой. Андрей случайно услышал разговор примкнувших к отряду деревенских мужиков: они собирались покинуть стоянку и, прокравшись ночью к каналу, ударить по банде. Пришлось на всякий случай разоружить их и выставить охрану.
Ночью, пока бойцы дремали на снегу, сбившись в плотные семейки, Андрей ушел к дозорным и сам осмотрел подходы к каналу. Олиферов остановился на низком, болотистом берегу, к которому почти вплотную подступал лес. Перейди он канал, и приблизиться к нему незамеченным было бы невозможно. Однако на той стороне поднимались густые пихтачи, а здесь, в сосновом чахлолесье, лежали под снегом мощные ягельники, и олени буравили сугробы прямо между чумами. На стане горели костры, толпились люди; пахло горелым мясом и кислыми, отпарившимися у огня шкурами. Эвенки снимали поклажу с нарт, ставили чумы. Под лунным сиянием, в снежном лесном безмолвии появление огромного количества людей на пустынном берегу среди тайги казалось неестественным. Сотни нарт с увязанным грузом стояли между соснами, десятки костров пылали, доставая вершин деревьев. Черные конуса чумов с белыми дымами напоминали проснувшиеся вулканы. И повсюду были люди, люди, люди…
Пробираясь с разведчиками вдоль вражеского стана в такой опасной близости, что невольно замирало дыхание, Андрей вдруг подумал и сразу уверовал, что он сейчас на пороге дела, ради которого, наверное, и жил все это время, и родился, чтобы выполнить свое предназначение — покарать зло. И вот они — люди, которые олицетворяли и несли это зло, как черную хоругвь. Окажись силы равными, скорее всего не было бы такого ощущения. И вышел бы здесь, на берегу, еще один рядовой бой, каких немало видел Андрей за все годы бесконечной войны. Но перед его отрядом сейчас стояла мощь в двадцать раз сильнее!
Пылали огни, курились дымы, темная масса людей шевелилась, как единый организм.
Карать! Карать!
«Вот зачем я нужен, — со спокойным удивлением думал Андрей, будто сейчас только открыл истину, — Вот куда вела судьба…»
И каким-то чудесным откровением разрешились сразу все вопросы, мучившие его с самого детства. Смешно, как можно было не предугадать, что все эти адовы круги мук и страданий обязательно приведут на берег канала, соединяющего две мощные реки мира, приведут, чтобы столкнуть лицом к лицу со злом, которое он, Андрей, не мог не победить.
Жизнь готовила его к этой миссии с рождения, устраивала испытания водой и огнем, любовью и ненавистью, провела через потусторонний мир «эшелона смерти» и наделила правом вершить суд над злом. Суд жестокий и праведный.
Думая так, Андрей совсем успокоился, и постоянное ощущение недовольства и гнева, особенно сильное в последние месяцы, растворилось без остатка. Он знал, что нужно делать в следующую минуту, словно читал по книге, и поэтому не спешил: всему свой черед… Он вернулся к отряду и стал поднимать бойцов.
— Вставайте, ребята, пора, пора, — по-отечески говорил он и трогал людей за руки, за плечи. — На святое дело идем, вставайте.
Бойцы просыпались от тяжелого сна на морозе, слушали голос командира и не узнавали. Впрочем, это было естественно перед боем. Солдатское ухо давно привыкло к отеческим ноткам в командирских голосах накануне атаки. Спесь и гонор годились разве что на строевых занятиях, а здесь надо идти в одной цепи, и кто знает, чья пуля прилетит в спину среди всеобщей неразберихи? Тем более что «архаровцы» «Стеньки» еще не ведали армейских приказов и жили по своим лесным законам.
— Поднимайтесь, товарищи, — будил Андрей. — Идите спокойно, потерь сегодня не будет. Все будем живы.
Рота пошла плотной колонной, наступали друг другу на лыжи: таращили глаза на исчерченный синими тенями снег, на частокол деревьев, вслушивались в морозную тишину. Когда до канала осталось не более версты, Андрей распорядился снять лыжи и собирать пулеметы. Возились молча, глухо брякал заиндевелый металл, голые горячие руки липли и прикипали к нему. Кожуха набивали снегом, топили его во фляжках, прижимая к потным рубахам под мышками и на животах, размешивали с самогонкой и мочой. Люди словно забыли о себе, о том, что у каждого, кроме оружия, есть руки и ноги, сердце и душа, которые мерзнут и немеют, есть горячая кровь, стынущая в жилах, есть, наконец, свое «я» с привычками и характером, с укладом и причудами, есть жены, дети, родители… На какое-то время всего этого как бы не стало, руки знали только металл, только оружие, и души всецело полагались на него.
Андрей сам устанавливал пулеметы: четыре — по флангам, у самого берега канала, три — на кинжальный лобовой огонь и еще три оставшихся вместе с усиленными расчетами и под началом Ковшова переправил на другую сторону, чтобы побольше наделать шуму и создать видимость полного окружения. В стане Олиферова спали: красными маяками тлели костры, белым паром курились чумы, изредка шевелились неясные фигуры людей у нарт, придвинутых к огню, — то ли эвенки, то ли дремлющие на холоде часовые. И только изголодавшиеся олени, потеряв всякую осторожность, буравили снег на болоте, и все заснеженное пространство в полтораста сажен от чумов до пулеметов шевелилось и перекатывалось, будто трясли над землей одну большую оленью шкуру. Андрей подумал, что животные помешают стрелять, и велел поднять пулеметы повыше, на выворотни и бурелом, но и оттуда ближнюю часть стана колчаковцев прикрывала густая вязь оленьих рогов. «Ничего, разбегутся, — подумал он. — Только бы потом собрать…»
