Андрей вдруг догадался, откуда покойники, спросил строго:
— Какие? Белые?
— Да не-е, — замотал головой дьячок. — Черные оне, черные, раз из пожара вынули. Обчеством хоронить будем.
— Я спрашиваю, кто в гробах? — Андрей повернулся к нему, склонился, чтоб заглянуть в лицо. — Колчаковцы?
— Кто знает? — засуетился дьячок. — Люди да люди… Мученики, одно слово.
— Отвечай по существу! — застрожил Дерябко. — Кого отпеваешь?
Андрей молча сорвал с него шапку, сунул ему в руки. Вестовой умолк.
— А ты на меня не шуми, — воспротивился дьячок, и нос его еще больше заострился. — Оне в пожаре, заживо горели, в анбаре. Святые оне. Эвон дух-то от них какой. Ладану-то который уж год нету, а дух от них ладанный, чистый.
— Кто их сжег? — тихо и строго спросил Андрей.
— До вас были тут люди… Этих с собой привели, — дьячок кивнул на гробы. — Большевики, сказывали, комиссары. Чтоб с собой не брать, видно, сгубить захотели. Вот, и сгубили. Сами потом в тайгу ушли, а нам хоронить. Обчеством гробы изладили. Люди ведь, грех без гробов хоронить. Да и какое мучение приняли…
Андрей прошел вдоль гробов, стиснув кулаки, попросил:
— Ну-ка, отец, открой. Посмотреть хочу.
— Да уж видом-то оне… — замялся тот. — Головешки… Что смотреть?
— Открой!
Дьячок пометался по церкви, принес топорик, неумело ковырнул крышку крайнего гроба, приподнял в изголовье. Андрей глянул и зажмурился. Заныли стиснутые зубы. Дьячок опустил крышку и забил гвозди, поправил покосившуюся свечу.
— Дерябко! — окликнул Андрей. — Иди посмотри.
— Не надо бы глядеть-то вам, — посоветовал дьячок. — Да я уж и гроб-то запечатал. Не дело это…
— Может, и впрямь не надо? — застыв в ожидании, просил вестовой. — Я всяких видал уже…
— Почему — не глядеть? — в упор спросил Андрей дьячка. — Надо! Я их всем покажу! Дерябко, передай Ковшову: роту в церковь!
Вестовой с готовностью вылетел из храма, громко хлопнув дверью.
— Худое дело затеял, — пожалел-пожаловался дьячок. — Да мы нынче и в божьем храме вам не указ…
— Что же в нем худого, отец? Пусть смотрят, что творят эти звери!
— Батюшко, да ведь твои люди и сами озвереют, на такое глядючи! — взмолился дьячок. — Пускай уж лежат с богом, мученики. А от зрака ихнего токо зло в сердцах родится, добра не прибудет! Сам посмотрел — и хватит. Эвон какие страсти кругом! Остепенись, батюшко, не показывай народу. Одни зло сотворили — людей живьем сожгли, другие теперь огонь тот вздувают и зло множат. Да что же это делается на земле, господи!
Андрей отошел и встал перед иконами, сцепив руки за спиной. Спас Нерукотворный смотрел ему в лицо.
— Что же делается, отец? — помедлив, спросил Андрей хриплым голосом.
— Не ведаю я, — выдохнул дьячок. — Священника же нет, спросить некого. Я ж токо по псалтыри могу. А что сам думаю, так кто же слушать станет? Глянь-ко, я ж маленький и голосишка бог не дал. Дал бы, так я на весь мир закричал! Так бы уж закричал!
— Ты не кричи на весь мир, — Андрей подошел к нему. — Ты только мне скажи, шепотом. Что с нами случилось?
— Сказал бы, да ты обидишься, — казалось, дьячок вот-вот расплачется. — А обидишься — и стрелишь меня. Цена-то мне маленькая, и боли я совсем терпеть не могу. Да ведь нужен людям-то пока. Хоть и благодати от молитвы моей мало, а людям нынче и такая служба нужна.
— Скажи. Пальцем не трону, — попросил Андрей. — На иконе поклянусь.
— Не верю ж я! — тот погрозил желтым пальцем. — Осенью приезжали мужиков пороть, людей сгоняли, а батюшко — царство ему небесное — заступился за народ. Так стрелили его, на святой сан не посмотрели.
— И ты, значит, боишься? И над тобой страх?
— Да я-то не за себя — за народ боюсь! — дьячок постучал себя в заячью, клинышком, грудь. — Кто ж за него напоследок заступится? Перед вами и перед богом? Кто словечко замолвит? Кто за них помолится? — он потряс рукой в сторону гробов.
— Ты бы заступился, когда их в огонь вели! — процедил Андрей. — За живых!
— Вы же слова-то не слышите! — тараща глаза, воскликнул дьячок. — От стрельбы пооглохли, от огня поослепли! Твержу вот тебе — не кажи покойных своим людям. А послушал ты меня? Послушал?
Андрей смерил его взглядом — худой, неуклюжий, как подросток. Андрей прошел вдоль тяжелых, камнеподобных гробов. Остановился возле подвешенного к притолоке кадила. Наверное, дьячок пользовался кедровой смолой вместо ладана: пахло лесом, хвоей и орехами. И если эти слабые запахи в состоянии были перебить вонь горелого мяса, то, может, и впрямь лежащие в гробах были святыми?!
Он встретился взглядом с иконой божьей матери, всмотрелся в ее печальный лик и стремительно вышел на улицу.
Из Заморова вышли ранним утром, отягощенные разобранными пулеметами, боеприпасами и провизией так, что покряхтывали лыжи под ногами. Село провожало по-прежнему черными взглядами окон; свет немедленно погас даже в тех избах, где квартировала рота. Хозяева их будто стремились не выказывать себя, не высовываться на глаза и быть вровень со всеми.
Андрей лично отобрал десять красноармейцев, в прошлом охотников, и выслал дозором вперед. Дорожную твердь резали свежие следы копыт и полозьев, оставленные упряжками тех, кто уходил из Заморова последними. Это они загнали пленных в амбар и сожгли. Это их следовало судить и карать в первую очередь…
К сумеркам рота вышла на первую ночевку банды Олиферова. Несколько десятин целинного снега было спрессовано до земли, десятки кострищ обнажили траву, выжгли ее вместе с дерном, оставив серые проталины. Кругом валялись вываренные кости, обрывки тряпья, ремней и пустые бутылки из‑под самогона. И насколько хватало глаз — все было изрыто, пропахано до мерзлых мхов оленьим стадом.
Красноармейцы повалились было на снег, кто-то уже запалил бересту на старом огневище, но Андрей снова скомандовал — вперед! — и, не оглядываясь, пошел торным следом. В темноте на людей стало нападать безразличие. Они механически шоркали лыжами по дороге, до предела согнувшись под тяжестью оружия и котомок. Всплывшая из-за леса луна не вдохновляла, а лишь подчеркивала эту согбенность насмерть измученных людей. Казалось, их не заставит двигаться быстрее даже пулеметный, огонь. Наоборот, лягут на землю с радостью и с мыслью, что не надо больше вставать и идти.
Ковшов сам шел споро, однако несколько раз, пересиливая себя, подходил к Андрею и просил встать на ночлег.
— Завтра же не поднимутся, — уверял он. — Обезножат, Андрей.
Березин хотел ему объяснить, что арьергард банды надо настигнуть во что бы то ни стало ночью, чтобы покончить с ним и освободить дорогу к основным силам Олиферова, иначе самим можно оказаться в ловушке — слишком коротко расстояние между ними и замыкающими белых. Да и силы неравные будут, если бандиты захватят их ночью, врасплох. Однако рот открывался лишь на длину слова — вперед!
За полночь прибежал запаленный и мокрый от пота посыльный дозора. Упал на дороге и последние метры одолевал ползком, хрипел:
— Костры… пять верст… костры…
А рота, вытянувшись в цепочку, меланхолично скребла лыжами спрессованную снежную твердь и проходила мимо. Даже головы никто не повернул. Андрей нагнулся над посыльным, влил ему в рот самогону, поставил на ноги.
— Вперед…
И еще около часа красноармейцы брели по ночной тайге, облитой голубоватым лунным сиянием, от которого притухало зрение и твердели самые незатейливые мысли, пока наконец не наткнулись на готовый к бою дозор. Андрей перегородил путь, толкнул на снег направляющего — взводного Клепачева, упал вместе с ним и сразу же отполз в сторону: куча мала росла на глазах. Кто-то закричал, придавленный, кто-то отпрыгнул, чуть не напоровшись на штык. Задние, натыкаясь на передних, просто заваливались на бок и лежали, хватая ртами снег. Ковшов растащил завал на дороге, разложил бойцов и пошел трясти всех встречных и поперечных, шептал сердито и отрывисто:
— Не спать! Не спать, я сказал!
Андрей скинул котомку, достал две фляжки с самогоном и двинулся вдоль дороги, перешагивая через лежащих. Красноармейцы без жадности глотали жгучий первач, заедали снегом и мгновенно оживали. Руки потянулись к заплечным мешкам, к сухарям в карманах — появился аппетит. Ели сначала лежа, как постельные больные, и пища поднимала людей, распрямляла спины, ноги, будто вместе с хлебом входила и возрождалась подъемная сила. А вместе с нею светлел разум и возвращались отлетевшие было души.
И только встав на ноги, крепко упершись ими в землю, люди вдруг разом осознали опасную близость врага. Колчаковцы жгли костры за болотом, на берегу высокого увала всего в полуверсте; оттуда доносились крики, громкий говор и смех, и можно было даже понять отдельные слова. Без всякой команды красноармейцы освобождались от груза, тянули из-за плеч винтовки и занимали позицию. Крались к опушке чистого болота, по которому копытили олени, ложились за деревья или просто в снег, стараясь не скрипнуть лишний раз, не кашлянуть и не потревожить лесную лунную тишину.
