Кабир, – мы собрались здесь в тысяча шестьсот девяносто восьмой раз. Встреча объявляется открытой. – Он задумчиво взглянул в окно и протер очки носовым платком, а затем продолжил: – Я помню, как Эдмунд Бланден [157] обратился к нам. Он сказал – и я до сих пор помню его слова, – он сказал…
Господин Навроджи остановился, закашлявшись, и посмотрел на листок бумаги, лежавший перед ним. Его кожа казалась такой же тонкой, как бумага.
Он продолжил:
– Тысяча шестьсот девяносто восьмое заседание. Поэзия, декламация собственных стихов членами общества. Копии, я вижу, раздали. На следующей неделе профессор О. П. Мишра с кафедры английского языка представит нам доклад на тему: «Элиот: Куда?»
Лата, которой нравились лекции профессора Мишры, несмотря на ту розовость, с которой он теперь прочно засел в ее голове, заинтересовалась, хотя название и казалось немного загадочным.
– Трое поэтов сегодня прочтут свои произведения, – продолжал господин Навроджи, – после чего, я надеюсь, вы присоединитесь к нам за чашечкой чая. С сожалением сообщаю, что мой юный друг, господин Сорабджи, не смог сегодня найти время, чтобы поучаствовать, – добавил он с нотками легкого упрека.
Господин Сорабджи, пятидесяти семи лет и тоже парс [158], как и господин Навроджи, был проктором Брахмпурского университета. Он редко пропускал собрания литературных обществ – университетского или городского, но всегда успешно манкировал встречами, на которых участники зачитывали вслух плоды своих творческих усилий.
Господин Навроджи нерешительно улыбнулся:
– Сегодня стихи нам прочтут доктор Викас Махиджани, госпожа Суприйя Джоши…
– Шримати Суприйя Джоши, – раздался громкий женский голос. Широкогрудая госпожа Джоши поднялась, чтобы внести ясность.
– Э-э, да, наша… хм, талантливая поэтесса Шримати Суприйя Джоши и, конечно же, я, господин Р. П. Навроджи. Поскольку я уже сижу за столом, я воспользуюсь прерогативой председателя читать собственные стихи в первую очередь. Аперитив, так сказать, к более существенному блюду, которое последует. Приятного аппетита. – Он издал грустный, довольно прохладный смешок, прежде чем прочистил горло и сделал еще один глоток воды.
– Первое стихотворение, которое я хотел бы прочитать, называется «Неотвязная страсть», – просто сказал господин Навроджи, а затем начал читать:
Я не могу сбежать от страсти,
чей призрак – вечный спутник мой.
Листва давно в осенней власти:
не в силах я бежать от страсти.
Весна приходит новым счастьем —
любовью истинной самой,
но не смогу бежать от страсти,
чей призрак – вечный спутник мой…
Закончив читать свое стихотворение, господин Навроджи, казалось, мужественно сдерживал слезы. Он взглянул на сад, на солнечные часы и, взяв себя в руки, сказал:
– Это триолет [159]. Сейчас я прочту вам балладу. Она называется «Похороненное пламя».
Прочитав это и еще три стихотворения в том же духе, с истаивающей силой, он умолк, исчерпав все эмоции. Затем он встал, словно путник, свершивший бесконечно дальнее и утомительное путешествие, и пересел на мягкий стул неподалеку от овального стола. В краткий промежуток времени между ним и следующим чтецом Кабир вопросительно взглянул на Лату, а она так же вопросительно посмотрела на него. Оба они пытались сдерживать смех, и переглядки им не помогли в этом деле.
К счастью, радостный человек с пухлым лицом, вручивший им стихи, которые планировал читать, шустро подскочил к столу оратора и, прежде чем сесть, произнес единственное слово:
– Махиджани.
После того как объявил свое имя, он казался даже радостнее прежнего. Поэт пролистал пачку бумаг с выражением напряжения и приятной сосредоточенности, затем улыбнулся господину Навроджи, который, съежившись, сидел на своем стуле, словно воробей, забившийся в нишу перед бурей. Господин Навроджи пытался заранее отговорить доктора Махиджани от чтения, но встретил столь добродушное возмущение, что вынужден был отступить. Однако, прочитав свой экземпляр стихов в тот же день, он не мог избавиться от желания завершить банкет на аперитиве.
– «Гимн Матери Индии», – сентенциозно объявил доктор Махиджани, затем озарил свою аудиторию улыбкой.
Он подался вперед с сосредоточенностью дородного кузнеца и прочитал стихи, включая номера строф, которые он выковывал, словно подковы:
1. Чего не видит младенец, опившийся молока,
близ груди материнской – в рубище ли, в шелках —
любви кроткой матери, что, как в засуху – дар Небес.
Этим стихотворением кланяюсь, Мать, тебе!
2. Этот недуг не в силах вылечить лучший врач.
Слушает сердце, но расслышит ли его плач?
Как погасить, скажи, о доктор, сердечный ад?
Если страдает Мама, кто-то же виноват?
3. Платье ее намокло чистой росой полей.
Подобно Савитри [160] нежной, зовет она сыновей.
Из цепких объятий смерти вырвав их, поведет
в будущее свой добрый, чистый душой народ.
4. От брега Каньякумари – до мест, где лежит Кашмир,
от тигров Ассама – в те, где свирепствует злобный Гир,
хлынет рассвет свободы от рабства и подлецов
и отразится в Ганге святое его лицо.
5. Как описать страданья милой Матери мне?
Ничтожества от закона, данного ей извне, —
мучители, а индийцы – улыбчивые рабы,
с позором до самой смерти – частью своей судьбы.
Читая эту строфу, доктор Махиджани сильно возбудился, но следующая строфа вернула его к спокойствию:
6. Вспомним героев гордых, вскормленных молоком
Матери их прекрасной! Можно сказать о ком:
не кланялись, но сражались с честью ее сыны,
чтоб заложить основы дивной моей страны.
Кивнув нервному господину Навроджи, доктор Махиджани воспевал имя его тезки, одного из отцов индийского движения за свободу:
7. Дадабхай Наороджи в парламент был избран, он
парламентарий от Финчбюри – Небом благословлен.
Но не забыл о нежной материнской груди:
мечтал, чтоб шагала Индия с Западом по пути.
Лата и Кабир переглянулись с восторгом и ужасом.
8. Тилак из Махараштра! – приветствуем, господа.
«Сварадж – есть право рождения», – он заявлял всегда.
Но злобный судья трибуну выписал, взял билет
в плаванье, что продлится ближайшие 8 лет.
9. Террорист – позор страны – осужден, едва ли
сомневаться можно, он – есть отродье Кали!
Сари вышли в первый ряд, крутятся и вьются.
Дурьодханы, видя их, шутят и смеются.
Голос доктора Махиджани задрожал на этой яркой строчке. В последующих строфах он пустился в описание образов недавнего прошлого и настоящего.
