Ознакомительная версия.
Уже при следовании на обед в колонне по два для Ильина не нашлось напарника, за столом он лишился привычных соседей, вокруг создавалось и ширилось кольцо отчуждения. Сергей сразу ощутил его и замкнулся сам. Все изменилось в считаные минуты, стало неестественным, ибо каждый на свой лад пытался продемонстрировать, что недавний товарищ превратился в изгоя. Ветров тоже тогда сплоховал: разрываясь между законами дружбы и общественным приговором, он не нашел ничего лучшего, как всячески избегать встречи, и это удавалось делать целых два дня. За уловку ему потом долго было стыдно перед собой.
Возвратившихся с обеда ребят ждали новые решения. Согласно принятому уговору, многие уже выполнили план-минимум и с удивлением изучали написанное. Лишь Голубев безостановочно строчил — ему впервые были предоставлены столь комфортабельные условия для написания контрольной по математике, да еще не простой, а высшей. В жизни больше никогда такого не будет. Он аккуратно, можно даже сказать, любовно, переписывал решения своим красивым почерком, намереваясь вот-вот поставить точку, а когда поставил, оказалось, что переписал все. Сделал вид, что удивился, что рука будто сама по себе вывела неведомую цифирь, но теперь поздно, не станешь же зачернять все, что так красиво написано. Да и подозрительно выйдет… Дальнейшие сомнения были прерваны тем, что наступило время возвращать контрольную в канцелярию, и Голубев поспешил запрятать свой листок в общую пачку — будь что будет.
Их расчеты полностью оправдались. Минут за десять до подъема появился Мухин — румяный, веселый, со свежим запахом одеколона, интересно, где это его так напрыскали? Он забрал из канцелярии контрольные работы и отнес их в кабинет математики. Тщательные наблюдения показали, что какого-либо выражения недоумения с его стороны не последовало. Значит, пронесло. Теперь оставалось только ждать.
На следующем уроке математики Сандимыча не расспрашивали, проявили деликатность и даже поинтересовались самочувствием Юлии Петровны. Небольшое нервное расстройство. Понятно. А кто же будет проверять контрольную и ставить оценки? Контрольная была экспериментальной и оцениваться не будет, объяснил Сандимыч. По классу прокатился вздох разочарования. Выходит, все их усилия — кошке под хвост. Зачем же проводить такие эксперименты, тем более на живых людях? Кто-то спросил: неужели и разбора не будет? Нужно же объяснить, как и что для тех, кто не все решил.
— Нам все объяснит суворовец Голубев, — сказал Сандимыч. — Это единственный человек, представивший безупречное решение примеров. Признаться, не ожидал. Однако горжусь!
— Еще бы, национальное достояние…
— Не надо ехидничать, Ветров, — с напускной строгостью сказал Сандимыч, — вы не одолели элементарного примера, тогда как Голубев решил все. Нуте-с, прошу.
Мишка встал и деревянной походкой направился к доске.
— Начинайте, начинайте, — поторопил его Сандимыч, — прямо с первого примера. Не помните? Ну, вот же ваша контрольная, пишите и объясняйте.
Голубев лихо заработал мелом, писать он умел, ничего не скажешь.
— Теперь объясните свои действия.
А вот с этим дело не пошло. Он мялся и тщетно пытался выдавить из себя слова. Наконец выдавил:
— Чего объяснять? Тут все написано.
— Хорошо, тогда сотрите… — Голубев выполнил команду, — и напишите решение снова уже по памяти.
Мишка пожал плечами и застучал мелом. Память у него действительно была цепкая. Задержка вышла только на третьей строке.
— Какие трудности? — поинтересовался Сандимыч.
— Сейчас, сейчас, — Мишка устремил глаза в потолок.
— Вы на доску смотрите, Голубев, тут же пошли простые арифметические действия.
В самом деле, после произведенного дифференцирования решение сводилось к сложению элементарных дробей, но Голубев так увлекся воспоминаниями, что на простейшую сообразительность сил уже не осталось. Из каких-то глубин выплыл нахальный двучлен, он с радостью воспроизвел его, но, оказалось, вовсе не к месту, потом написал еще какую-то ерунду и вконец запутался.
— Бывает, — спокойно сказал Сандимыч. — Говорят, сам Эйнштейн не ладил с арифметикой, а Пуанкаре, без труда запоминавший расписания поездов, плохо ориентировался в простых житейских делах из-за феноменальной рассеянности. Надеюсь, что с этим примером все ясно. Тогда примемся за следующий. Голубев, пишите дальше.
Дальше вышло то же самое. Мишка аккуратно заполнял доску решениями примеров, но ничего не мог объяснить. Выглядел он крайне растерянным, с совершенно бестолковым видом пялился на доску и закатывал глаза к потолку.
— И после этого вы осмеливаетесь утверждать, что писали контрольную сами?
— Сам, сам, — подтвердил Голубев с неожиданной уверенностью.
— Тогда садитесь. Единица!
— Жадность фраера сгубила, — отозвался Лабутя.
— За что?! — воскликнул Мишка и затянул привычную песню: — Неправильно поставили, неправильно поставили…
Класс попытался прийти ему на помощь: сами же говорили, что контрольная экспериментальная и оцениваться не будет.
— Оценка не за контрольную, оценка за порядочность. — Сандимыч взял классный журнал и раскрыл его на чистой странице. — Вот, пишу заголовок: порядочность, честь, достоинство… А теперь пусть каждый сам попытается объяснить свое поведение в свете происшедших событий. Ветров!
— Тройка, — поднялся Женя.
— Но вы-то хоть сами решили?
— Сам.
— Это хорошо, значит, кого-то я чему-нибудь научил.
— Малеев!
— Двойка.
— А вы, выходит, списывали?
— Двойка, — дипломатично повторил Петя.
— Лабутенко!
— Двойка с плюсом.
— Плюс за что?
— Списывал, но с отвращением…
— Новиков!
— Тройка.
— Понятно. Далее, полагаю, опять пошли двоечники. И неужели не нашелся ни один человек, который имел бы в себе мужество уклониться от недостойных действий? Ни один из полсотни?
Ну как же, нашелся — Ильин. Класс вспомнил про изгоя, наказанного общественным презрением, и теперь чуть ли не с гордостью прошелестел его именем. Сандимыч, однако, не обратил внимания на шелест и сказал так:
— Теперь каждый должен поработать сам: сравнить прибытки с издержками и образовать общий результат. А потом подумать, стоило ли ради получения жалких оценок ловчить, лгать, ссориться? Тем более что оценки оказались мнимыми. Жизнь еще не раз поставит вас перед выбором: либо сиюминутная выгода, либо измена самому себе. В таких случаях нужно всегда помнить, что сиюминутность быстро исчезает, а пятна на совести остаются навсегда.
Этими словами Сандимыч закончил урок и собирался покинуть класс.
— Товарищ капитан! — бросился к нему Голубев. — Поставьте мне тоже двойку, как всем. Вы же меня не поняли. Вы же спросили, сам ли я писал, я и ответил по-честному. За меня ведь никто не писал, почерк мой, проверьте. Если бы спросили, списывал или нет, тогда другое дело…
На него было жалко смотреть. Сандимыч покачал головой.
— Что ж, если вы считаете, что я оценил вас неправильно, спросим товарищей, пусть оценят они.
Класс, решивший по примеру Ильина проявить принципиальность, согласно прошумел: единица. Пусть знает, как идти против общего уговора.
— Вы слышали?
— Товарищ капитан, вы еще меня не спросили.
— Нуте-с?
— Ноль целых пять десятых! — звонко отчеканил Голубев.
— Хорошо, что вы сами сознаете недостойность своего поведения.
Сандимыч опять было собрался идти, но Голубев чуть не остановил его за рукав.
— Товарищ капитан, подождите! Вы как-то нам сказали, что человек подобен дроби: в числителе то, что о нем думают, а в знаменателе то, что он думает о себе сам.
— Это не я, это Толстой сказал.
— Тем более. Теперь посчитайте, что выходит: они — единица, я — ноль целых пять десятых. Посчитайте, дробь ведь простая…
Сандимыч улыбнулся:
— Были бы вы таким же находчивым у доски, горя бы не знали. Ладно, если уж вспомнили действия с дробями, ставлю вам двойку.
— Ура-а! — закричал Мишка.
За всю историю училища это был, пожалуй, первый случай, когда двойка сделалась предметом радости.
Полковник Ветров просматривал рабочие материалы к научному отчету, которые подготовили сотрудники отдела. Материалы были так себе, скорее даже никакие, ибо не давали возможности понять, что же хотели сказать исполнители. Этот наукообразный стиль Ветрову был хорошо знаком. Он начал расцветать в послевоенную пору, когда требовалось дать политическую оценку исследуемой проблеме и обязательно покопаться в истории, чтобы обосновать отечественный приоритет.
От работы его оторвал пронзительный звонок красного телефона — прямая связь с начальником института. В просторечии его именовали «трубой» — по аналогии с допотопным видом связи капитанского мостика с машинным отделением, тем более, что их начальник имел морское происхождение и носил звание контр-адмирала.
Ознакомительная версия.
