Казалось, что Бюллер принуждал себя к этим громким взрывам смеха, шуткам и несвоевременным остротам, которым вторили егоспутники. Группа эта, при виде подходивших противников, не удержалась от шуток, но статский секундант подошел, раскланиваясь, к пану Драминскому уговориться с ним насчет расстояния в других условий.
Между тем Бюллер, Мечислав и остальные свидетели приветствовали друг друга издали. Граф сделал несколько шагов с каким-то нахальством, упершись руками в бок и покуривая сигару.
— Мне чрезвычайно грустно, — сказал он Мечиславу, который мало обращал на него внимания, — что я вынужден вас убить! В таком юном возрасте, исполненном надежд, в медовых месяцах, в самом расцвете счастья погибнуть от руки старого рубаки — вещь неприятная. Я прежде стрелял на лету ласточек, — прибавил он. — А вы?
— Я, — тихо отвечал Мечислав, — никогда не стрелял по ласточкам.
— Я имел на веку, — продолжал граф, — шесть поединков, и все дурно окончились для моих противников… хотя не все смертельно, однако оставшиеся в живых были искалечены, как ваш предшественник.
Мечислав ничего не ответил, но пан Драминский вспыхнул.
— У тебя нет Бога в сердце! — воскликнул он. — Разве время для подобных речей?
— Почему же и нет? — возразил граф. — Последние минуты надо проводить весело. А написали вы завещание? — обратился он к Мечиславу. — Надобно было исполнить эту формальность. После вас я получу в наследство самую драгоценную жемчужину.
Графские секунданты засмеялись. На Мартиньяна и Пачосского это произвело тяжелое впечатление; поэт гневался.
— А может быть, вы желаете помолиться? — прибавил Бюллер. — Я подожду. Жаль, что нет ксендза под рукой. Фельдшера, кажется мне, не нужно… и кладбище близехонько. Впрочем, пока мы тут орудуем, там еще не окончатся похороны и священник будет к вашим услугам.
Секунданты Бюллера молчали. Отмеряли шаги. Мечислав стоял равнодушный. Пан Драминский учил его, как держать пистолет, в какой момент спускать курок. Мечислав еще с утра пробовал стрелять в цель, но ни разу не попал. На лицах его секундантов выражалось беспокойство.
— Последний раз я стрелял, — сказал Бюллер, — кажется, в сороку на плетне, пуля оторвала ей голову.
— Перестань, Бюллер, — отозвался военный, — довольно шутить, пора приступать к делу.
Секунданты развели противников.
Бюллер продолжал курить сигару и бросил ее лишь тогда, когда ему подали пистолет. Стрелять должны были по счету: "три", сходясь. Мечислав взял пистолет у Мартиньяна, пожал последнему руку, кивнул головой Пачосскому и стал на место.
И вот после шуток и смеха наступила минута полного молчания. Лицо графа вмиг сделалось серьезным, выражая гнев и ненависть.
Мечислав все свое внимание устремил на оружие, в котором не был уверен; он, видимо, стремился удержать руку на должной высоте и прицелиться… Секунданты отсчитали:
— Раз!
Бюллер тронулся живо, потом уменьшил шаг, прицелился тщательно, но с уверенностью искусного стрелка. Мечислав шел очень медленно, устремив взор на противника.
— Два!
Бюллер шел не спеша. Мечислав сделал только шаг… У присутствующих сильнее забились сердца. Пачосский, как после сам признавался, читал машинально молитву и, когда дошел до места, "и в час смерти нашей", услышал команду "три!" и почти одновременно два выстрела… Сперва ничего не было видно за дымом. Мечислав, однако, стоял, опустив пистолет, и смотрел в землю.
С противной стороны раздались восклицания:
— Сто чертей!
— Ранен!
— Sapristi!..
Секунданты бежали к Бюллеру, который, закружившись, упал и схватился за грудь.
Мечислав бросил оружие и как доктор поспешил на помощь. Граф лежал на траве, нелепо искривившись и держась за грудь. Из-под разорванной одежды текла кровь. Пуля, по-видимому, вошла под ребрами и засела внутри. Бюллер не мог уже говорить, а только вращал мутными глазами.
— Я доктор, господа, — сказал подходя Мечислав. — Позвольте мне осмотреть эту злополучную рану.
— Нечего осматривать, — шепнул статский, — вы убили его, пуля где-то в легких, и он истечет кровью.
У графа в это время голова упала на траву, он не мог уже поднять ее; на сжатых губах показалась розовая пена. Он, однако, приподнялся, дернул рукой, снял черное кольцо с помощью приятеля, который, догадавшись, помог ему, и, подавая Мечиславу, прошептал:
— Последняя просьба, — отдайте ей… отдайте ей… Слово?
Мечислав ответил:
— Воля ваша будет исполнена.
Бюллер несколько раз еще рванул рубашку на груди, проговорил несколько невнятных слов и упал на траву.
Между окружавшими воцарилось глубокое молчание.
— Уходите, — отозвался наконец военный, — уходите, ждать нечего.
Статский удержал пана Драминского, который собирался уходить вместе с Мечиславом.
— Мы должны договориться молчать. Мы все уладим так, что сочтут за самоубийство, это уже наше дело. Нечего будет бежать. Бедный Бюллер! Он сам искал, сам и нашел, чего хотел.
Теперь только Мартиньян и Мечислав заметили, что у последнего на высоте сердца сюртук был разорван пулей и видна была синяя полоска ушиба. Пан Драминский отвел Мечислава к экипажу. Лошади стояли за кладбищем, а извозчики, весело покуривая трубочки, беседовали, опираясь о кладбищенскую стену.
Мечислав без особых приключений доехал до города, но не пошел к жене, а, попрощавшись с паном Драминским, мрачный и задумчивый, отправился на Францисканскую улицу. Смеркалось, когда он постучался у двери своей старой квартиры. Остановившись у двери, он осмотрелся и тогда только совершенно опомнился. Он глубоко вздохнул и, не говоря ни слова Орховской, вошел в свою комнатку, снял книжки с дивана и опустился на него.
— Я буду ночевать здесь, любезная Орховская, — проговорил он наконец слабым голосом.
Старуха, дрожа от какого-то безотчетного страха, сложив руки, вышла за огнем.
Она предчувствовала, что должно было случиться какое-нибудь несчастье, но, не зная в чем дело, только молилась Богу, чтобы он отвратил гибельные последствия.
Мечислав еще раз кликнул Орховскую и приказал никому не говорить, что он здесь. Он велел впускать только одного Мартиньяна.
Ночь опустилась на город, и нельзя уже было ждать, чтоб кто-нибудь зашел к Мечиславу. Он присел к столу и написал следующее письмо:
"Сегодня в пять часов пополудни граф Бюллер погиб от моей руки, а скорее от руки Божьей, которая направляла мою слабую и неискусную руку. Умирая, он вручил мне прилагаемое черное кольцо для передачи вам. Я защищал ваше доброе имя и спокойствие, считая это своей обязанностью. Как наследство умершего осталось на душе моей воспоминание, которого ничто не в состоянии изгладить, мы не можем больше жить вместе. Два месяца испытания должны были убедить вас, что мы сделали ошибку, вина которой ложится на меня. Мы были бы оба несчастны. Я сошел с пути труда, продавая себя в приятное, но унизительное рабство. Стыд одолевает меня. Я должен исправить и искупить свою вину. Желаю быть свободным и возвратиться на дорогу, с которой сбился. Простите меня. Решайте, как знаете, я на все согласен, но мы должны расстаться. Буду трудиться, стараясь позабыть, что дерзко втерся в свет, который не создан для меня, так же как и я для него. Забудьте меня и простите.
Мечислав".
Сложив кольцо в письмо и запечатав, Мечислав только тогда подумал, как отправить его. Не оставалось другого средства, как послать старуху Орховскую, которая должна была нанять извозчика, отвезти письмо в дом Серафимы и отдать лакею. Мечислав, сообразив, что его могут искать на прежней квартире, немедленно ушел к Мартиньяну.
Последний, возвратясь домой с Пачосским, ходил по комнате и тихо разговаривал о происшествии, свидетелями которого они были, как вошел Мечислав.
— Извини, брат, — сказал он, — но на сегодня ты должен дать мне приют.
Пачосский посмотрел на него и придвинул ему кресло.
— А вы не идете домой? — спросил он.
— У меня нет дома, — ответил мрачно доктор, — я расхожусь с женой. Я сделал ошибку и должен иметь силу поплатиться за нее.
Некоторое время длилось молчание. Мартиньян обнял Мечислава, а потом шепнул, схватив его за руку:
— Мой дом к твоим услугам, пока будет тебе нужен; ведь мы братья.
Поединок готовился в такой тайне, что пани Серафима никоим образом не могла его заподозрить. Она была недовольна мужем, но это облачко, не первое уже на супружеском горизонте, должно было рассеяться, по ее мнению. С утра Мечислав заявил о необходимости видеться с Вариусом, сказал, что не будет дома обедать, приходил на минуту к себе перед отъездом за город и нашел жену надутой, молчаливой, с книгой в руке. Она посмотрела на него глазами, полными упреков, пожала плечами… и не сделала шагу к сближению и примирению.
