"Прошу пана Мечислава прийти для переговоров и последнего соглашения. Нам необходимо увидеться".
Записка уже была готова, когда слово "последнее соглашение" поразило ее; она еще раз изорвала листок, потом написала снова, нахмурилась и кликнула камердинера, который давно служил у нее.
— Сходи, пожалуйста, к старухе Орховской, — сказала она, — и скажи ей от меня, чтоб попросила "моего мужа", как только он возвратится, прийти как можно скорее ко мне. Я не выхожу из дома и буду ожидать.
Камердинер немедленно отправился на Францисканскую улицу. Встретив Орховскую в дверях, он повторил ей слова своей госпожи, но не получил никакого ответа; старуха посмотрела ему в глаза, кивнула головой и заперла дверь.
Мечислав был дома, но не велел никому говорить об этом. Няня передала ему приглашение.
Что было делать? Идти? Опасно. Не идти? Показать боязнь и гнев. И то, и другое представляло неудобства. Мечислав глубоко задумался, наконец оделся в свой скромный еще студенческий костюм и отправился.
Когда он появился по-прежнему бедно одетый в том доме, где еще недавно был господином, слуги сбежались посмотреть на него. Известие о поединке дошло уже и до них. Камердинер, отворив ему дверь, поспешил доложить. Из другой комнаты, как бы смелыми, но изменявшими ей шагами вышла пани Серафима. Мечислав, поклонившись ей издали, остановился, словно посторонний. При взгляде на его платье, жена догадалась, что он возвратился к ней только для того, чтоб расстаться.
— Пощадим друг друга от взаимных упреков, — сказала она дрожащим голосом. — Поговорим как люди, которые желают расстаться без гнева и укоров… Итак, вы оставляете меня?
Хладнокровный этот вопрос придал бодрости Мечиславу.
— Обстоятельства очень хорошо объясняют мое поведение, — сказал он. — Мне кажется, что вины нет с моей стороны, да и вас я не обвиняю. Вы скрыли от меня прошлое, которое мне не принадлежало, а я, может быть, посмотрел на него слишком серьезно. Вы сами сознаете, что с разными мыслями, нравами, понятиями о жизни мы не можем оставаться вместе. Нам необходимо разойтись.
— В таком случае расстанемся без гнева.
— Я никогда и не питал его.
— Докажите же это, — поспешила прибавить пани Серафима, — приняв на прощание от меня память, которая могла бы обеспечить вам дальнейшую будущность… Я хочу…
— Извините, — отвечал Мечислав, оскорбленный этой поспешностью. — То, что у меня уже было от вас, я, не желая огорчать вас, оставлю у себя, но теперь я принять ничего не мог бы.
— Стало быть, вы желаете развода?
— Как вам будет угодно.
Пани Серафиме первой не хотелось сказать и пожелать этого, но он был равнодушен, и она чувствовала смущение.
— Вы должны быть свободны, — сказала она наконец, — развод для "вас" необходим. Я стара, а у вас еще вся жизнь впереди.
Мечислав вздохнул.
— Я в вашем распоряжении.
И снова настало молчание, и ни упрека, ни попытки к соглашению, ни одного слова сожаления.
Продолженный немного перерыв разговора показался Мечиславу знаком к уходу. Он отошел шага на два и поклонился. Пани Серафиму оскорбило это равнодушие. Она улыбнулась насмешливо горько.
— Стало быть, — сказала она, — вы после слов Бюллера признали меня недостойной носить имя вашей супруги? Я могла бы оправдаться и доказать, что оклеветана. Так, но я слишком горда чтоб, будучи заподозренной, отвергнутой, унизилась до объяснений. Прощайте. — И, покраснев, она отвернулась; Мечислав снова поклонился и молча вышел.
Об ужине и дуэли Адольфина сперва ничего не знала. Драминский тщательно скрывал это от нее; она только беспокоилась о визите Мечислава как доктора. Поразило ее потом замешательство на лице мужа, который обыкновенно не имел от нее тайн, и беспрерывные его выходы в тот день, когда должен был произойти поединок. Пан Драминский решился на какую-то геройскую ложь и скрылся из дому. Она не могла добиться от него, что случилось, но догадывалась, что что-то должно было случиться. Так целый день провела она в ужаснейшей тревоге, когда вечером, измученный, усталый пан Драминский возвратился и, целуя у жены руки, начал извиняться, что загулялся в холостом обществе. Но Адольфину не так легко было обмануть, она отлично знала мужа: эта беготня, перешептывания, таинственность наводили ее на мысль о чем-то большем, нежели попойка. Пан Драминский был смущен, задумчив и молчалив. В этот день, несмотря на все усилия, Адольффина ничего не могла добиться, а только убедилась в том, что муж что-то скрывает. Отсутствие Мечислава увеличивало ее тревогу.
Чтоб Драминский мог ревновать ее к нему, это ей и в голову не приходило, она слишком хорошо его знала, чтобы заподозрить в этом. Но происходило нечто из ряда вон выходящее. Муж Адольфины беспрерывно выходил наведываться о Мечиславе, бегал то к Мартиньяну, то на Францисканскую улицу и наконец узнал с изумлением, что Орденский разошелся с женой. Наконец пан Драминский заявил, что Мечислав простудился. Жена вспыхнула.
— Уже несколько дней, — воскликнула она, — ты городишь чепуху и хочешь, чтоб я поверила; плетешь вздор, и изворачиваешься. Я этого не могу больше выносить. Говори мне сейчас же, что стряслось с Мечиславом? Я тебе приказываю.
— Милая моя, — отвечал пан Драминский, — если б ты дала мне слово, что выслушаешь спокойно, я готов все тебе рассказать, потому что это душит меня самого.
— Я буду спокойна. Говори!
Пан Драминский начал с рассказа об ужине. Жена слушала С раскрасневшимся лицом и сверкала глазами. Но когда дело дошло до вызова, она вскочила, не дала ему закончить и воскликнула, ломая руки:
— Мечислав убит! О, я несчастная, убит!
Несмотря на свое образцовое терпение, пан Драминский почти оскорбился при виде этой чрезмерной чувствительности, но любовь к жене осилила как-то это мимолетное оскорбление. Адольфине становилось дурно.
— Но он не убит… Бога ради, успокойся!
— Ранен?
— И не ранен, клянусь Богом! — отвечал пан Драминский. — Если б со мной это случилось, ты не пришла бы в большее отчаяние.
Адольфина молча кинула на него взгляд, которого он не понял.
— Рассказывай, что случилось?
— Что случилось? — сказал пан Драминский, приходя в себя. — Мечислав, не умея стрелять, убил Бюллера, вот и все.
— И хорошо сделал! — воскликнула Адольфина.
— Но этим не кончилось: вследствие того что Бюллер рассказал Мечиславу о Серафиме, они разводятся.
Адольфина обеими руками схватила за руку мужа, который в этот момент поцеловал ее.
— Ты говоришь, они разводятся? В ее глазах сияла радость.
— А тебе весело, что они разводятся? — спросил он.
— Мне? Конечно, — отвечала жена, — он, вероятно, мучился с ней, а так лучше. Ноги моей у нее не будет, — прибавила она, помолчав немного.
— И моей тоже, — молвил пан Драминский. — Оказывается из слов Бюллера, а мне искренно жаль этого безумца, что Серафима многое, многое изведала в жизни.
Это замечание мужа вызвало улыбку у Адольфины.
Удивительнее всего было то, что Адольфина почти поправилась. Не слишком ли уж близко она принимала к сердцу все это дело?..
"Какие странные существа эти женщины, — думал пан Драминский, — какие нервные, словно из одних только нервов. Им только бы чем-нибудь заняться, и являются силы и здоровье. Адольфины не узнаешь и только потому, что ей есть чем заняться. Этот того убил, — прибавил, он, пожимая плечами, — та покинула этого — есть о чем говорить, расспрашивать, толковать. Моя Адольфина добра, но такая же женщина как и другие".
И добряк Драминский улыбнулся своему счастью.
Условились о разводе. Прошение от имени пани Серафимы подал один из знаменитейших адвокатов, имевший большие связи. Мечислав добровольно согласился всю вину и все печальные последствия разрыва брака принять на себя. Он сразу заявил, что готов на все, чем можно обеспечить Серафиме и ее спокойствие, и доброе имя. Предложенную ему еще раз, но уже адвокатом известную сумму, а потом пожизненную пенсию он отверг решительно и с презрением.
Не имея надобности дольше скрываться, так как делу поединка секунданты Бюллера дали такой оборот, что графа похоронили как самоубийцу, Мечислав переехал на Францисканскую улицу, в прежнюю квартиру, решившись оставаться там, пока не подыщет какого-нибудь занятия. Он не мог отказаться от того, что подарила ему жена. Он оказался в несколько смешном положении, при своей бедности обладая пышным гардеробом и множеством совершенно бесполезных вещей. Грустные это были воспоминания о днях, которых он стыдился; он, однако, не решился продать все это сразу. Вскоре, однако, появилась необходимость, надо было жить, а он не хотел никому быть в тягость.
Рассчитывая, что доктор Вариус сдержит слово и выхлопочет ему место в университете, он отправился к зятю. Профессор со времени поединка переменил как-то отношения к Мечиславу и начал побаиваться его, не выказывая этого.
