— Садитесь и не беспокойтесь, они придут. Не бойтесь. Пожалуй, можно подумать, что вы страшитесь провести со мной четверть часа наедине. Право, это оскорбляет меня.
— Извините, — воскликнул с живостью Мечислав, — это лишь доказывает, что я не боюсь своего сердца.
— Так верьте же мне, — сказала нежно Адольфина, — верьте… что я не захотела бы чувства нашей… скажем дружбы отравить никаким горьким воспоминанием.
Мечислав, желая дать другой оборот разговору, спросил о здоровье.
— Видите ли, с тех пор как вы лечите меня словом и взглядом, как подаете мне иногда дружескую руку, мне лучше, я оживилась… чувствую себя здоровее.
Она засмеялась, но на глазах сверкали слезы.
— Представьте себе, — продолжала она тише, — я едва было не изменила себе перед моим добрым Драминским. Когда он рассказывал мне о поединке, я испугалась, считая вас убитым, закричала и едва не лишилась чувств. Муж даже немного оскорбился, но это прошло. Он вас ценит и любит.
— Верьте мне, — сказал Мечислав, — что и я люблю его как брата.
— А меня как сестру? — спросила Адольфина.
Мечислав замолчал. Он снова захотел сменить тему, и удобнее всего казалось ему рассказать Адольфине о положении Людвики. Адольфина слушала внимательно, потому что очень любила Люсю.
— Чем же все это кончится? — воскликнула она. — Ведь это настоящий ад!
— Не знаю, — отвечал Мечислав, — знаю лишь то, что мне отсюда уезжать не следует. Может быть, я и нашел бы где-нибудь место, но оставить ее невозможно. Я у нее один, она одна у меня.
— Как одна? — воскликнула громко Ддольфина. — А я?
— Но вам не нужна моя помощь, а ей…
— Извините, нужна и мне.
Разговор потянулся грустно и медленно; она старалась придать ему живости, а он хотел охладить беседу. Наконец приехали Драминский с Мартиньяном. На лице первого заметно было какое-то замешательство. Мечислав испугался, не было ли причиной этому его посещение, но он знал, что пан Драминский не из ревнивцев. Мартиньян тоже, видимо огорченный, ходил мрачно по комнате.
— Что с вами? — спросила Адольфина. — Не снова ли какая история?
Пан Драминский указал глазами на Мечислава, давая понять, что при нем невозможно было рассказывать. Мартиньян подтвердил это. Адольфина встревожилась и вызвала мужа в другую комнату.
— Что случилось?
— После, после, длинная история!
— Касается Мечислава?
— О, ты сразу же тревожишься о своем докторе! Но не беспокойся, дело идет о бедной Людвике, и потому… Тс!..
Остальной вечер прошел в пустом разговоре о театре. Мечислав ушел раньше, Мартиньян остался.
— Говорите же, Бога ради, — сказала Адольфина, — что там вы узнали о бедной Людвике. Мне только что рассказал Мечислав о ее тяжелом положении.
Мартиньян не мог ничего говорить от гнева. Пан Драминский, менее взволнованный, начал:
— О, это гнусная история! Представь себе, милая моя, сидим мы в ложе первого яруса, потому что я не люблю кресел. Поднимают занавес, на сцену выходит актриса, как бы тебе описать? Нарумяненная, набеленная, некрасивая, носик немного вздернутый, зубки, правда, очень белые. Играет так себе, но разодета в шелк, в кружева, на ней брильянтовые серьги, золотая цепь и рубиновые браслеты. Рядом с нами в ложе сидели два пожилых господина. Они начали смеяться и что-то рассказывать друг другу. Стенка между ложами такая тонкая, что все слышно. Раза два до слуха моего долетало имя доктора Вариуса. Что такое? Мне стало любопытно, прикладываю ухо. "Ведь почти всему городу известно, — говорит один, — что это любовница старика Вариуса, и связь эту устроила панна Евгения. Все эти дорогие безделушки от него. Он у нее просиживает по целым часам". "Это могло бы быть перед женитьбой, — отозвался другой, — но, помилуй, он так недавно женился, жена молоденькая, красавица и очень милая особа". "Что ты рассказываешь! — возразил первый. — Действительно, связь эта была на несколько дней прервана, но панна Евгения постаралась возобновить ее, и Вариус начал снова бывать у нее, а она ездит к панне Евгении. Я это знаю из верных источников". Потом они вошли в подробности, которых уже не могу передать, описывать разные проделки этой госпожи, способы, какими она вытягивает деньги из старика и как его обманывает.
— Но это мерзавец! — воскликнула с гневом Адольфина. — И страшно подумать, что у старого развратника жена такая, как Люся! Разве же ей можно оставаться в этой грязи?
— О, вы сто раз правы! Он достоин наказания! — прервал Мартиньян, ходя по комнате. — Этого невозможно допустить. Однако что же делать? Я готов для нее пожертвовать жизнью.
— Но вы не имеете никакого права вмешиваться в это, вы испортили бы только дело, — сказала Адольфина. — Не предпринимайте ничего. Мы придумаем, что делать. Мечислава не следует уведомлять об этом, потому что он любит сестру и, пожалуй, убьет старого нечестивца, как убил Бюллера.
— Признаюсь, — молвил Мартиньян, — что и я не пощадил бы его, если б он попался ко мне в руки.
— Пожалуйста, — повторила Адольфина, — вы не вмешивайтесь! Мечислав лучше будет знать, как ему поступить, только, без некоторой подготовки ему нельзя рассказать. Увидим и подумаем. Я завтра поеду к Люсе и собственными глазами удостоверюсь, что там творится и знает или не знает она, в какую попала лужу.
Долго они еще разговаривали, потому что Мартиньян не мог успокоиться, и вышел только в полночь от Драминского. Между тем Мечислав, постепенно подготовленный Орховской, был уже близок к знакомству с гнусными тайнами дома доктора Вариуса, к которому так труден был доступ, и неизвестно, как бы он поступил, но случай устроил иначе и ускорил развязку печальной драмы.
Экономка панна Евгения, к которой почти никогда не обращалась Люся, с некоторых пор сделалась с ней ласковее. Она имела в этом свои расчеты, желая поскорее сбыть из дома молодую хозяйку, а узнав ее ближе, убедилась, что это возможно. Сначала сближение было затруднительно. Люся должна была, однако ж, выслушивать ее болтовню, лесть, навязчивость, которые как бы вытекали из сострадания к ее участи. Панна Евгения не обращала внимания, что ей не отвечали, и продолжала свое. Она полагала, что ей удастся войти в доверие, узнать что-нибудь об отношениях к Мартиньяну, любовь которого была ей известна, что она спровоцирует Люсю на какой-нибудь безрассудный шаг и выдаст ее доктору или уговорит ее покинуть его. Людвика была слишком чиста и уважала себя, чтоб слушать сплетни; у нее не было тайн, да она и не хотела иметь их, хотя бы они и облегчили сердце.
Поэтому панна Евгения напрасно увивалась около нее: Люся оставалась равнодушной и покорной судьбе. Экономка прибегла к Другому способу. Она постепенно начала критичнее выражаться о Докторе. Вечером, приготовляя комнату, утром, помогая одеваться Люсе, против воли последней, она беспрерывно болтала.
— Смотря на жизнь, какую вы ведете, — говорила она, — право чувствуешь, что разрывается сердце. Можно ли терпеть подобную неволю! Доктор наш добрый человек, но тиран и деспот. Я его давно и очень хорошо знаю. Нужна уж такая бедность, как моя, чтоб выдержать. Не могу жаловаться на вознаграждение, ибо хоть он и скуп, а платит хорошо. Но где же видано, чтоб держать молодую особу, как он вас держит!
— Но ведь я не жалуюсь, — отозвалась с нетерпением Людвика. — Я люблю спокойствие, дом…
— Конечно, однако подобная жизнь со стариком… В другой раз начинала она в том же самом тоне.
— Хотя бы вы вышли прогуляться, — говорила она, — и мы могли бы завернуть к Драминским; вы немного развлеклись бы, а я, честное слово, не выдала бы тайны.
— Очень благодарна, но я не желаю иметь тайн, а так как доктор Вариус не хочет этого, то я не выйду без его ведома.
— У вас истинно ангельское терпение и вы так уважаете этого старого ветреника. Уверяю вас, что он ветреник.
Люся ничего не отвечала.
— Вы полагаете, — прибавила, понижая голос, экономка, — что, имея такую молодую и прекрасную жену, он верен вам? Вы ошибаетесь.
— Панна Евгения! — прервала Людвика. — Прошу ничего не говорить о нем — это неприлично.
— Но если мне вас жаль! Неужели же я говорю неправду? Если; б только вы захотели и не выдали меня, я показала бы вам в этом доме такие вещи, о которых и не снилось. Повторяю, что это старый ветреник.
Людвика покраснела и в гневе вскочила со стула.
— Я не хочу слушать подобных речей! — воскликнула она. Панна Евгения пожала плечами.
— Все это говорится из любви к вам и из сожаления к вашей участи. Я не хочу, чтоб вы подозревали меня в клевете и докажу правдивость своих слов.
У Людвики сильнее забилось сердце, но она не отвечала. Она не могла допустить подобной низости в доме и в жизни этого человека. "А если б это было в самом деле? — подумала она. — Ведь я могла бы сделаться свободной. Ведь такой поступок разрывает все связи…"
