ибо было немного совестно — столько людей погибло, а он о собаках тоской исходит… Но пересилить себя не мог. Постепенно он узнавал, кого еще прибрал Господь. Кипрский командор Гийом погиб при штурме… Прекрасная Элен де ла Тур застрелена… А что же Торнвилль? Каково ему? Говорят, жив, но потерял рассудок… Печально… Печально… Старый славный Иоганн Доу мужественно борется со смертью, но исход, пожалуй, уже очевиден… Правда, поговаривают, что и его, д’Обюссона, врачи-то приговорили, а вон вот, никак, вывернулся от безносой… Может, и Иоганну повезет…
Но старый немецкий воин не смог одолеть смерть — слишком много ран получил великий бальи и, приняв последнее напутствие и причастившись Святых Христовых Тайн, испустил дух в полном сознании того, что, хоть его жизнь и заканчивается, главное, что она не бесплодно легла на алтарь всеобщей победы…
Торнвилль пребывал в госпитале без малейших улучшений. Описывать состояние человека, впавшего в безумие, — дело ненужное и неблагодарное. Ньюпорт, этот железный человек, сокрушался, словно кающаяся Магдалина. Сэр Грин, ухаживавший за тяжело раненным внуком, регулярно приходил и к Лео, но все его вымученные шутки тоже не достигали цели. Какое тут шутовство, когда сердце кровью обливается от того, что с человеком случилось! Гийом де Каурсэн заглянул, пытался снять показания как с очевидца, и зачитывал ему фрагменты сотворяемого им произведения об осаде Родоса — и тоже без толку. Заглядывал разбогатевший Джарвис — приоделся, все дом себе подыскивал так, чтоб поцелее да подешевле. Навестил "столп" Николас Заплана. Даже от д’Обюссона пару раз приходили, справлялись… Пытались ослабить режим, но безуспешно — пациент молча срывался с места и непонятно что хотел сделать: то ли бежать, то ли покончить с собой.
Две недели прошло. Лео страшно ослабел и истощился. Наконец, какая-то искра разума промелькнула в его взоре. Он впервые заговорил, попросив развязать его и дать путной еды. Дали немного, чтоб с непривычки заворот кишок не приключился. Оповестили друзей; они пришли почти все — Ньюпорт, Джарвис, Грин. Пытались завести разговор, но он пока так и не клеился. Ньюпорт сказал, что меч Торнвилля — подарок д’Обюссона — не пропал, а хранится у него, в "оберже". Сэр Грин притащил хорошего вина, но поднятию общего настроения оно никак не помогло.
— Может, надо чего? — обратился к Лео Джарвис.
— Элен… Где ее положили?
Англичане переглянулись, не зная, что ответить, а, вернее, как ответить. Сказать ли правду или отговориться пока неведением? Ньюпорт решил, что второе — хуже, не по-дружески, и изрек:
— Хоронили всех в общих рвах, не до того было. Так что… Где была самая бойня, там она и лежит вместе со всеми. Бают, магистр хочет там церковь заложить…
Лео закрыл глаза; потом тихо спросил:
— А турки что?
— Что-что, — оживился сэр Грин, — получили по полной. И более с той поры к нам носа не кажут. Сворачиваются потихонечку. Все, отбились мы от них, хвала Господу!
Все по очереди рассказывали новости, пока шумную компанию не шуганули служители госпиталя. Англичане были вынуждены удалиться, но настроение у них немного приподнялось.
— Будет жить! — самоуверенно заявил старый бражник, и все с ним согласились.
Торнвилль же, прознав про турок, действительно ожил, только не совсем в том смысле, как хотелось бы его друзьям. Лютая жажда мести вернула его к жизни; тем же вечером он подозвал одного человека из госпитальной обслуги и попросил его об услуге — достать турецкую одежду, хну и хоть какой-нибудь кинжал или нож, да чтоб бежать из госпиталя помог. Драгоценности, которые Лео припас для Элен, разумеется, бесследно исчезли, и дело решила серебряная печатка, что еще оставалась на пальце рыцаря.
Турецкого тряпья в госпиталь доставили с избытком — на перевязочные нужды, поэтому Торнвилль без особого труда получил все нужное — и бежал. Что и говорить, организм его был истощен, но стремление к мести давало силы. Готового плана у него не было — перед его глазами вставало и убийство Мизака, и взрыв пороха, и потопление корабля — он готов был на все, лишь бы отмстить за смерть Элен. Выкрасил хной бороду на турецкий манер и ночью беспрепятственно проник во вражий стан — пригодилось знание турецкого.
Наутро, помогая перевозить орудия к морю, он вызнал, что визирь с самого разгрома, опасаясь за себя, находится на корабле. Торнвилль пробрался и туда, а там — приключилось одно из тех событий, кои обычно именуются превратностями судьбы. Случилось так, что война еще раз дала о себе знать. Мизак продолжал неспешно грузиться, как вдруг вдали показались два огромных судна с флагами короля Испании и Сицилии Фердинанда Католика — это шло столь долго ожидаемое подкрепление!
Мизак сразу определил, что одних воинов на сих судах должно быть не менее двух тысяч, да все еще, поди, с ружьями… Что ж, тем более вовремя он сворачивает предприятие! Однако нельзя отказать себе в удовольствии, уходя, громко хлопнуть дверью — эти лоханки показались очень кстати…
Ветер оказался не попутным, волна была большая, потому визирь не мог послать им вдогонку свои суда, однако отдал приказ обстрелять суда из нескольких больших, еще не погруженных, орудий, пушечному мастеру из Алаийе. Тот подчинился, и один раз османы попали, да крепко: сбили мачту на одном из кораблей.
Бодро взбежав по сходням на корабль Мизака-паши для доклада, пушечный мастер вдруг практически лицом к лицу столкнулся с Торнвиллем, и у османа оказалась неплохая память на лица. Он узнал своего бывшего подчиненного, в то время как англичанин, будучи не в себе, не признал бывшего начальника, на свое горе.
Дивясь и размышляя, аланиец подошел к паше и начал отчитываться по стрельбе, краем глаза держа в поле зрения подозрительного знакомца, решив после делового рапорта осведомиться на всякий случай, что он тут делает. Перешел-таки в ислам и служит великому падишаху или шпион крестоносцев?
Как бы между прочим, турок взял шомпол и стал им поигрывать, словно от нечего делать, и когда Торнвилль внезапно выхватил кинжал и кинулся к Мизаку, чтобы пробить ему спину, аланиец среагировал мгновенно, ударив Лео шомполом. Англичанин не удержался, но, падая на палубу, все равно нанес удар, оказавшийся, увы, бесполезным. Только распорол драгоценный халат и беспомощно скользнул по рядам кольчужных чешуй — берег себя Мизак, носил кольчугу под халатом!.. Потому и отделался лишь испугом.
Турки скопом набросились на Лео, нещадно молотя и связывая. Разорвали рубаху — вот она, улика: крест на шее!
Тяжело дыша, Мизак распорядился:
— За такое… за этакое… Да кожу с него содрать,
