— Ах ты, бедолага, — только и смог сказать казак.
Казак поднял безжизненное тело друга, положил поперёк седла Чиагаран. Фёдор медленно брёл вниз по главной улице Кетриси. Уздечка Чиагаран в левой руке, обнажённая Митрофания — в правой. Соколик понуро трусил следом. Встречные казаки и гусары из отряда Мадатова оборачивались, смотрели вслед. Какой-то мальчишка-гусарчонок в прожжённом ментике подал ему оброненную папаху. Сказал участливо:
— Надень, дядя, не то солнышко голову напечёт.
Знакомый казак окликнул его по отчеству: «Романович», схватил за рукав.
— Куда труп везёшь? Заворачивай направо. Да не туды! Гляди: во-о-он дым столбом валит! Там похоронная команда костры слаживает. Его сиятельство распорядился мёртвых сначала жечь, а потом уж в землю зарывать. Говорят, кругом чума. Будто мало нам без неё забот!
Как в бреду, Фёдор добрался до дома Абдул-Вахаба. Его встретила какая-то смутно знакомая, молодая, зеленоглазая женщина. Красивая, но по складу губ, видимо, упрямая и своевольная. Зачем она плачет? Зачем целует мертвеца в окровавленную макушку? Неужто не боится в крови перепачкаться? Не то пришли ещё какие-то люди, все не наших кровей, чужих. Они сняли Мажита с седла, они свели на конюшню дрожащую Чиагаран. Кто-то подал ему простую глиняную пиалу, заставил испить горькой влаги.
— Ох, как горько-то! — задохнулся Фёдор.
— Да ну! Не горше горестей житейских!
— Это вы, вашбродь... Живы...
— Жив, жив, Фёдор Романович. А я смотрю, ты известная личность в войске Валериана Григорьевича, тебя крепко уважают.
— Невмоготу мне, вашбродь, очень уж солоно... да и устал я...
— Абдул-Вахаб просил тебе передать, что похоронит Мажита из Акки вместе со своим братом, Хайбуллой. Ну уж этот Хайбулла, сажу я тебе, отменный злодей. Сам видел, как он и его конь не менее десятерых человек положили в считаные минуты. Ну как ты, полегчало?
— Где Йовта, вашбродь?
— А Йовта твой будет казнён сегодня же. Казачки перед домом Абдул-Вахаба уже виселицу ладят. Вон там, посмотри.
Фёдор протёр затуманенные горем глаза, глянул на Переверзева. Лоб капитана перехватывала окровавленная повязка, а в остальном бравый вояка остался цел-целёхонек.
— Какая виселица? О чём вы, вашбродь?
И Фёдор посмотрел в ту сторону, куда указывал ему капитан. Там, перед входом в дом Абдул-Вахаба, двое покрытых пороховой гарью солдатиков ладили эшафот.
Работали споро. Молоденький солдатик, почти мальчишка, с едва пробившимся над верхней губой чернявым пушком, оседлал перекладину сооружения. Босой, одетый лишь в нательную рубаху и синие форменные штаны, он прилаживал к перекладине толстую пеньковую верёвку.
— Эй, дядя Митяй, а нет ли верёвки подлинней? — кричал он бородатому мужику в белой бескозырке, приколачивавшему жердины в обрешётке помоста.
— Не елозь, Порфирий, вон как глаголь-то качается! Сверзисси, окаянный!
— Дядя Митяй, ал и не слышишь? Я говорю — верёвка коротка!
— Зато Ёта длинен! А ну, как он мысками в помост упрётся? Что тогда? Да и кто ж так петли вяжет? В такой петле не удависси... Эй, казак! — Солдат в бескозырке обратился к Фёдору: — Покажи малому, как надоть петли вязать...
— Откуда мне знать о том? — буркнул растерянный Фёдор.
Казак бродил вокруг да около помоста не в силах ни смотреть на место будущей казни, ни покинуть его. Молоденький солдатик между тем уже приладил первую петлю и принялся вязать вторую.
— Помог бы, а, дядя? Чего без толку возле помоста шататься...
— Я? — изумился Фёдор.
— А чего? Разве вы, казаки, не мечете арканы? Я видел — к седлу твоего коня дли-и-и-инная верёвка с петлёй на конце приторочена. И узел там чудной. У нас, в Костромской губернии, таких узлов не вяжуть... Помоги, а?
— Я не палач...
— Да кто ж тут палачи-то? Мы, что ли? Не-е-е-ет, мы тож не палачи! — обиделся старый солдат в бескозырке. — А только его сиятельство, Валериан Григорьевич, сказывали, что на такого мерзавца, как Ёта эвтот, свинца да пороха жалко. Не хочут оне за ради него расстрельную команду выстраивать, до утра казнь откладывать не желают.
— Так что же, Йовту казнят нынче вечером?
— До утра поганец не дотянет, как пить дать...
— В темноте?
— Да глянь же, иль ослеп? Вон ребята жбанов с каменным маслом понатащили. Подожгут масло, запалят факелы и станет светло, как днём. Хорошо будет видно, как Ёта и полюбовница его в петлях задёргаются.
— А остальные пленные?
— Ну ты даёшь! Не болен ли, казак? — участливо спросил солдат в бескозырке. — Не ранен ли?
— Цел вроде...
— Коли цел, дак должен знать и исполнять приказания генерала. Ещё на подходе к Кетриси нам объявили приказ: пленных не брать. Ну мы, конечно, расстарались. Мож и переборщили где. Кто ж их разберёт, басурман, кто враг, а кто союзник. А девку-то чеченскую Филька словил. Бестолковый он мужик, но везучий. А девка-то, злющая, как чертовка. Рыжая-прерыжая, аж жуть берёт. Видел ли её?
— Нет...
— Так сходи, посмотри, пока она живая ещё. Эвон на заднем дворе ихнего князя, по клеткам оба сидят. В клетках-то до этого князь лепардов держал. А ныне в них пленники... Эй, казак, да ты верно ранен! Шатает-то тебя как!
— Я здоров. Просто устал.
— Да-а-а, много народу нынче положили, как не утомиться, дяденька, — сказал с верхней перекладины виселицы молоденький солдат.
* * *Аймани лежала ничком, прижимаясь щекой к загаженному полу клетки. Голову её прикрыла пола длинной туники. Фёдор словно в забытьи разглядывал босые, изодранные в кровь ступни, слипшиеся от крови пряди, ссохшееся, кажущееся мальчишеским, тело. На полу возле её головы какая-то добрая душа поставила глиняную миску, полную воды. Аймани дрожала, как в лихорадке, но к воде не притрагивалась.
— Я пришёл, — сказал шёпотом казак на языке нахчи. — Научи, как тебе помочь.
Она едва заметно дрогнула, но головы не подняла. Часовой, не старый ещё солдат внимательно и с явным неодобрением смотрел на казака.
— Эй, парень! — окликнул грубовато страж. — Отойди, не то штыком бока пощекочу!
Но Фёдор словно не слышал его, он смотрел на поверженную воительницу как зачарованный и об одном лишь мечтал: чтоб подняла она головку, чтоб глянула на него хоть единый разок, пусть даже самый распоследний.
В соседней клетке гремел цепями неугомонный Йовта. Не обращая внимания на многочисленные раны, он стоял в полный рост, ухватившись обеими руками за кованые прутья решётки.
— Эй, казак! — вторил Йовта часовому на языке нахчи. — Иди к генералу и передай, что мне известны важные секреты. Я готов купить жизнь за них. Пусть не свободу, но хотя бы жизнь! Почему стоишь? Иди же...
— Ежели ты, служилый, станешь с ними секретничать, да ещё на басурманском наречии, то я вынужден буду применить меру... Пальну по тебе, ей-богу, пальну, служилый...
Словно во сне покидал казак Гребенского полка Фёдор Туроверов задний двор княжеского дома Кетриси. Возможно, он так и бродил бы по разорённым улочкам, если б не рядовой Филька, Филипп Касьянкин, ординарец генерала Мадатова.
— Днесь, их фиятефтво пфофят тебя к фепе, — произнёс Филька, щеря беззубый рот.
— Ох, поди ж ты, окаянный... — только и смог ответить Фёдор.
— Ты фто, не ополоумел ли, кафак? Фам генерал фовет, как фмееф не подфинятьфя?
* * *Генерал Мадатов расположился в сакле убитого брата Абдул-Вахаба — Хайбуллы. Фёдор застал его за солдатским ужином. Филька поставил на стол простой походный прибор: тарелку, чашку, ложку — всё самшитового дерева. Рядом хозяйский чеканный кувшин с вином. На деревянном блюде подал обычную еду: сыр, вяленое мясо, хлеб. Валериан Григорьевич выглядел усталым. Он сидел на раскладном походном стуле, накинув на плечи потёртый, клетчатый плед. Левую руку, болезненно кривясь, прижимал к телу. Ворчал раздражённо на шепелявого Фильку, по неловкости рассыпавшего генеральскую укладку с письменным прибором.
— Вафе фиятельфтво, — бубнил Филька, — кафака Фёдора Туроферова прифел. Едва мофду мне не пофифтил, фам не фвой. Ввефти?
— Ах ты, расчумазая твоя морда! Вводить ли?! Да он уж и сам вошёл, в дверях стоит! Здоров будь, Фёдор! Зачем так низко кланяешься? Изволь без церемоний, мы ведь давние товарищи! Рад видеть тебя живым и здоровым.
— Что жив — то святая правда, ваше сиятельство. А вот здоров ли, сам не ведаю. Но цел. От ран на этот раз Господь уберёг.
— А меня всё мучит проклятая рана, — ответил генерал раздражённо. — Как подстрелил меня лезгин под Хак-Кале — всё не заживает. Эскулап благополучно пулю извлёк и воспаления посчастливилось избежать, а всё одно — второй месяц уж болит. Наслышан я о том, как ты задание опасное выполнял. Хвалю. Да что с тобой? Ты и вправду сам не свой!
