— Увидал на площади виселицу и как-то стало мне... скучно...
— Ах вот оно что! Не глянулась тебе виселица. Видишь ли, брат, смерть от пули или клинка несправедливая и слишком лёгкая кара для такого мерзавца...
— Дак, солдатущки ладят две петли...
— Вторая петля предназначена для лазутчицы-чеченки. Этим днём мой бестолковый Филька, проявив чудеса смекалки, поймал её в лесу... н-да, — Мадатов тяжело вздохнул. — При этом мерзавка двух хороших солдат прибила... насмерть...
— Из прафи камни метнула, пафкуда...
— Молчи, тварь шепелявая, — огрызнулся Фёдор. — Не раззявь беззубый рот, не то...
— Ишь ты! — усмехнулся Мадатов. — Негоже товарищам в чужих краях, на театре военных действий обретаясь, ссориться, не гоже... Ты ступай, Филя, ступай себе...
Едва лишь за Филькой закрылась щелястая дверь, Фёдор кинулся к генералу:
— Отложите казнь, ваше сиятельство! Христом Богом молю!
Мадатов строго глянул на казака блестящими, чёрными глазами.
— А известно ли тебе, казак, что мой бестолковый Филька нашёл при девке этой рыжей любопытнейший документ? Тут-то нам и стало ясно, зачем наш бывший союзник Йовта столько сил потратил на осаду Коби.
Девка изловчилась забраться в штаб командующего и похитить часть интимной переписки. Помнишь ли ты тот случай, Фёдор Туроверов?
— Как не помнить... Но она...
— Я знаю, знаю! Она шла с тобой через Мамисонский перевал, она сестра убиенного Мажита. И вот что я скажу тебе, казак: нет рода подлее и коварней, чем племя нахчи. Их жизнь — грабёж и война, их помыслы черны, как ночь. Нет чуда в том, что она полюбилась тебе. Чудо в том, что ты всё ещё жив.
Фёдору вдруг почудилась, будто зыбкий огонёк лучины и вовсе погас, так темно стало в сакле Хайбуллы.
— Они будут казнены нынче же ночью, — рявкнул Мадатов. — Я гонялся за поганцем по горам и долам несколько месяцев. Подобно туру рогатому, скакал со скалы на скалу. На Крестовом перевале потеряли полторы сотни людей! А чеченскую девку, товарку твою, мои солдаты поймали в лесу. Орлы, герои! Из пятерых вояк она двоих положила сразу, третий оказался раненым. До сей поры изумляюсь, как мой Филька ухитрился изловить эдакую ловкую тварь арканом!
— Я тоже не прохлаждался, ваше сиятельство, и...
— Экое ваше казацкое племя! Нет понятий ни о повиновении начальству, ни о дисциплине!
— Дозвольте повидать пленников перед казнью! Дозвольте хоть словом перемолвиться!
— Ага! — Мадатов снова глянул на Фёдора. — Крепко запала в душу рыжеволосая! Сам грешен — люблю огненных и непокорных!
— Не до любви мне ныне...
— Эк, загнул! Любовь всегда и всюду в своём праве! А ты ступай, казак Фёдор Туроверов. Перетерпи, тебе не привыкать! Эй, Филька! Зови ко мне Переверзева, да пусть Абдул-Вахаб народ на площадь созывает! Уже время!
* * *Каменное масло чадно горело в больших железных котлах, вздымались в вечернее небо клубы чёрного дыма. В воздухе витали запахи пожарища, тления и беды. Толпа, собравшаяся на площади перед домом Абдул-Вахаба, хранила настороженное молчание. Перед помостом, опираясь на ружейные приклады, стояли седобородые аксакалы во главе с самим Абдул-Вахабом. За их спинами толпились воины помоложе. Женщины стояли поодаль. Лица многих были перепачканы сажей, одежда изорвана и покрыта кровью. Малых детей они держали на руках, ребятня постарше устроилась на крышах уцелевших домов. Где-то истошно кричала коза.
Мадатов въехал на площадь верхом на коне. За ним следовал вестовой, сержант Сёмка Пименов. Следом шли капитан Переверзев, адьютанты, младшие офицеры. Толпа безмолвно расступалась перед ними, давая дорогу. Вдоль помоста, с тыльной его стороны выстроились барабанщики в киверах. Их синие мундиры крест-накрест перечёркивали ремни портупей.
— Михаил Петрович, — обратился генерал к Переверзеву. — Где Евдокимов? Где Прохор? Зачем медлите? Ночь на дворе. А ты, Абдул-Вахаб, снова ослушался меня?
Мадатов мрачно взирал на владетеля Кетриси и его джигитов с высоты седла.
— Я не выходил из повиновения, — отвечал Абдул-Вахаб на языке нахчи. — Ты русский полководец, а я — вождь вайнахского племени. Я научился понимать русскую речь. Но как мне вести беседы на твоём языке? На это не вразумил меня Аллах.
— Я здесь, ваше сиятельство. — Голос Фёдора донёсся из глубокой тени эшафота. Казак поднялся, оправил ремни портупеи, сделал несколько шагов по направлению к генеральской лошади.
— Оставайся при мне, казак,— скомандовал Мадатов. — Не хочу понимать их язык. Будешь мне толковать. Эх, не нравится мне твоё лицо, Фёдор. О ком тоскуешь? О нечаянно убитом чеченёнке? Неужто за всю жизнь, воюя, не привык к утратам? Переверзев! Где осуждённый?
Йовта уже был на площади. Скованный по рукам и ногам цепями, с верёвкой на шее, он медленно, упираясь, брёл к эшафоту. Усердный Филька тянул верёвку. Перекинув её через правое плечо, налегал изо всех сил. Вот они вступили в пространство, освещённое огнями факелов и пламенем горящего каменного масла. Их встретило дружное улюлюканье русского воинства и могильное молчание жителей Кетриси. Перед помостом Йовта упал на колени, напряг шею и плечи. Филька, сколько не силился, не смог сдвинуть его с места.
— Чего ты хочешь, предатель? — спросил Мадатов по-русски. — У нас нет пули для тебя. Только верёвка.
Фёдор перевёл.
— Я знаю важный секрет, — прохрипел Йовта на языке нахчи. — Я скажу, где спрятаны богатства, если мне сохранят жизнь. Почему молчишь, казак? Переводи!
— Скажи-ка, поганец, кто выкрал бумаги из землянки Ярмула? — прошипел Фёдор. — Скажи правду, иначе примешь лютую смерть.
— Не вольничай, казак, — подал голос капитан Переверзев. — Не тебе судить и приводить приговор в исполнение. Переводи Валериану Григорьевичу.
— Он просит пощады и сулит вам богатство, — сказал Фёдор, оборачиваясь к Мадатову.
— Прохор, Филька — довольно медлить! Приводите приговор в исполнение! — приказал Мадатов.
Йовта кулём мучным завалился на бок. Его обмякшее тело вносили на помост в четыре пары рук: Прохор — тот самый пожилой солдат в бескозырке, который строил лобное место, Филя — ординарец генерала и ещё один, не знакомый казаку солдат, по выговору — уроженец северных губерний. Фёдор держал висельника за плечи. Йовта не мигая смотрел куда-то мимо лица казака в ночное небо. В опустевшие глаза его вливалась вечная ночь. Скованные кандалами, посиневшие руки он сложил на груди. Цепи ножных кандалов бились, звеня о ступени помоста.
— Что вы там возитесь? — услышали они голос Переверзева. — Довольно железом звенеть! Заканчивайте дело!
— Назови, кто выкрал у командующего бумаги и умрёшь быстро, — шептал Фёдор на языке нахчи.
— Не проси его, казак. Он не ответит тебе, потому как уже мертвец, — сказал незнакомый солдат.
— Ты б лучше помыслил о том, как вздёргивать его станем, коли он на ноги не захочет становиться, — сказал Прохор.
— Ты не фуди, умный больно! Луфше кофлы подставляй, да петлю-то, петлю накидывай! — Филька фыркал, плевался, но работал споро.
Едва лишь Фёдор отпустил плечи Йовты, трое солдат мигом установили поганца на грубо сколоченные козлы, накинули на шею петлю.
— Эпф! Хтоф так уфлы вяжет! — бубнил Филька.
— Давай! — скомандовал Переверзев и сигналисты-барабанщики ударили в барабаны.
Тревожные и торжественные звуки заполнили пространство над местом казни. Йовта прикрыл глаза.
Фёдор не помнил, как вынимал Митрофанию из ножен, словно она сама, своею волей выскочила наружу. Казак слышал лишь свист лезвия, рассекающего ночной воздух, тяжкий стук падающего тела, звон цепей. Барабаны умолкли.
— Что это означает? — Мадатов обернул побледневшее лицо к Переверзеву.
Йовта хрипел, извиваясь на досках помоста. Петля туго сдавила его шею, но он был жив. Он дышал.
— Фто ты творишь? — изумился Филька. — Али пьян?
— Неси верёвку, окомёлок, — выдохнул Фёдор. — Станем наново вздёргивать.
— Туроверов! Сойди с помоста! — приказал Переверзев.
Фёдор покорился. Встав позади крупа генеральского коня, он внимательно наблюдал, как трое солдат, ретиво переругиваясь, привязывали к глаголи новую верёвку. Йовта неподвижно лежал у них под ногами.
— Коли не сознается, поганец, так хоть до утра жизнь твою продлю! — шептал казак едва слышно. — Не мало намаешься!
Йовту вновь поставили на козлы. Фёдор ясно видел, что поганец ищет смерти, — Йовта своею волей перенёс вес тела наперёд, оттолкнулся от козел ногами, повис, хрипя и дёргаясь. Грянул выстрел, и тело висельника снова обрушилось на доски помоста.
— Ведите казака на гауптвахту, — приказал Мадатов.
