Когда Нехама, захватив ведра, вышла доить коров, она нашла во дворе и в хлеву полный порядок. Все сияло чистотой. Айзик везде подмел, подобрал каждую валявшуюся под ногами соломинку. В отгороженном для мякины углу все было прибрано, ящики с дертью, овсом и отрубями были тщательно закрыты.
«Старается парень, работяга, видать, порядок во всем любит», – мысленно похвалила Айзика Нехама.
Она поставила скамеечку подле стоявшей с краю буренки.
– Ну, как она, смирно стоит? Не брыкается? Может, помочь надо? – подошел с другого конца коровника Айзик.
– Спасибо. Я уж как-нибудь одна управлюсь, – отозвалась Нехама.
Но Айзика как будто кто-то приковал на месте. Он не отходил от коровы, поглаживая и успокаивая и без того смирное животное.
– Стой, стой, милая, спокойно. Скоро я сделаю тебе вкусную мешанку и отрубей положу вдосталь, – сказал он и вышел во двор.
Уже без «помощи» Айзика подоив остальных коров, Нехама вернулась в хату с полным подойником пенящегося молока. Кейла успела приготовить завтрак, и вошедший вскоре после Нехамы Айзик застал заботливо накрытый стол. Как и вечером, дымилась горячая картошка и стояли миски с простоквашей. Нехама пододвигала миски к нему поближе, ласково уговаривая:
– Ешь, Айзик, не стесняйся…
После завтрака заночевавший у дочери отец стал собираться в дорогу.
– Теперь ты уже не так одинока, дочка, – сказал он на прощанье. – А через недельку я еще наведаюсь к тебе.
– Приезжай, отец, поскорей, ты ведь знаешь, как я нуждаюсь в тебе! – крикнула Нехама, когда подвода тронулась.
Как ни тяжело было у нее на душе, когда она узнала об аресте Танхума, все-таки до вчерашнего дня еще теплилась надежда, что муж скоро вернется домой. А теперь, когда ей объявили, что Танхум осужден, тягостное чувство одиночества стало особенно острым.
«Хорошо, что отец привез Кейлу с Айзиком, что бы я без них делала? Как-никак они мне очень помогают по хозяйству, да и веселее, когда в доме есть живая душа», – думала Нехама.
Между тем осень вступала в свои права, становилось холоднее, из затянувших небо серых туч непрестанно моросил дождь, в степи разгуливал пронизывающий до костей сырой ветер. Все это нагоняло на Нехаму такую беспросветную тоску, что она порой бродила как неприкаянная, не находя себе места.
А Кейла с Айзиком, работая с рассвета и до позднего вечера, ни о чем не тревожились. Уставшая за день старуха сразу же после ужина заваливалась спать. Нехама же, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, допоздна беседовала с Айзиком. Вспоминая о своей юности, об общих знакомых, она почти забывала свое горе. Нехаме приятны были эти беседы, Айзику же льстило, что хозяйка разговаривает с ним, как с равным, нет-нет да и улыбнется ему ласково, за столом заботливо подложит кусок получше. Но, как и в былые годы, когда он заглядывался на Нехаму, он и теперь, возмужавший, сильный парень, порою смущался перед нею и краснел, как мальчишка.
Однажды Нехама спросила у него:
– Почему ты до сих пор не женился, Айзик?
– А кто пойдет за такого бедняка?
– Выбери себе невесту побогаче, с приданым – вот и станешь жить в достатке, хозяином, – посоветовала ему Нехама.
– Богатая невеста и жениха ищет богатого, с капиталом, а я что?… – возражал Айзик.
– Можно быть богатым, да несчастным, – с горечью отозвалась Нехама. – Главное в жизни – счастье, а его ни за какие деньги не купишь.
…Счастье? Только со слов других знал Айзик, что на свете есть счастливые люди, сам же никогда не знал счастья. Мать свою он смутно помнил: она умерла, когда он был еще несмышленышем. Отец привел в дом мачеху, которая невзлюбила сироту, била по всякому поводу и морила голодом. А отец редко бывал дома. Приедет в канун субботы или на праздники, навезет всякой всячины – муки, крупы, масла, а то и курицу или фрукты – и опять уедет. Только мало что перепадало из этого Айзику, разве что пока отец бывал дома. А потом мачеха прятала все от пасынка в чулан.
Не в силах выносить издевательства и побои мачехи, Айзик убежал из дома. Отец долго искал его, но так и не нашел. Оборванный, опухший с голоду, после тяжелых мытарств приплелся он наконец к своей тетке Кейле, и она приняла мальчика, как родного сына.
Долго оставаться у тетки он не мог: Кейла и сама еле-еле перебивалась, и кормить племянника ей было не под силу. Вот и пришлось ему, не окрепшему еще подростку, батрачить у кулаков, которые кормили его впроголодь, спать отправляли в хлев, а работать заставляли с рассвета и дотемна.
Айзик рос, набирался сил, работал за троих, и скупердяи-кулаки, чтобы не потерять такого батрака, кроме скудной еды, давали и кое-какие гроши в уплату за каторжный труд. На эти деньги Айзик купил ситцевую рубашку, штаны, сапоги и фуражку с блестящим козырьком, на которую он давно уже зарился, проходя мимо витрины шапочника.
– Погляди, каким он франтом стал, настоящий жених, – встретила его кислой усмешкой мачеха, когда он вернулся домой.
И впрямь, годы скитаний пошли Айзику впрок – из жалкого подростка-заморыша он превратился в красивого крепкого парня, по которому девушки сходили с ума. Даже хозяйские дочки заглядывались иной раз на статного батрака. Но сердце юноши оставалось спокойным. В этой синей с белыми крапинками рубашке, купленной на заработанные у кулаков деньги, и предстал он перед Нехамой. Рубашка к тому времени вылиняла, штаны протерлись и прохудились сапоги, но смуглое лицо парня было красивым, глаза сияли. Нехама с невольным восхищением смотрела на него, сама не замечая, как в голосе ее зазвучали ласковые нотки.
Но Айзик заметил все…
Он приосанился, распрямил спину, потуже затянул пояс и хотел сесть неподалеку от хозяйки, но та указала ему на рукомойник.
– Умойся, Айзик.
Айзик послушно ополоснул руки и лицо холодной водой. Нехама накрыла на стол, нарезала ломтями хлеб и предложила Айзику обычное угощение – горячую картошку с густой свежей простоквашей;
– Ешь, Айзик.
И пока Айзик ужинал, принесла из соседней комнаты выстиранный и тщательно отутюженный костюм Танхума.
– Переоденься, Айзик, – сказала она.
– Не надо, обойдусь тем, что есть, – отказался Айзик.
Но Нехама принялась его уговаривать и не отступилась, пока он не сдался.
– К венцу, надеюсь, ты пойдешь в лучшем костюме, а для работы этот сгодится.
Айзик смущался, ему неудобно было принимать от хозяйки эти вещи, но внимание ее льстило. Поколебавшись немного, он пошел переодеваться. И хотя рубашка была ему коротка, а брюки тесноваты в поясе, – все же он выглядел в этом костюме более опрятным.
– -Костюм сидит на тебе как влитой, будто сшит по твоей мерке, – покривила душой Нехама.
С каждым днем Айзик свободнее чувствовал себя на новом месте. После ужина, когда Кейла кряхтя укладывалась спать, он частенько засиживался с Нехамой до поздней ночи.
Эти поздние встречи мало-помалу сблизили хозяйку и батрака. Айзик начал забывать о том, что он батрак и должен с почтением смотреть на Нехаму, перестал ее бояться.
Однажды вечером, когда они, закончив дела в коровнике, возвращались в дом, в теплых сенях, отделявших жилое помещение от коровника (тут обычно спали Айзик с Кейлой), внезапно потухла лампа. Нехама стала искать в кармане спички, чтобы снова зажечь ее, и в этот момент Айзик нечаянно коснулся ее руки. Пытаясь в темноте нашарить дверь в комнату, они остановились у стены. Айзик словно опьянел от близости Нехамы, от ее теплого дыхания, упругого тела. Нехама тоже была взволнована, и вдруг неодолимое чувство толкнуло их друг к другу, губы слились в жарком поцелуе.
Весь свой юный пыл, всю свою нерастраченную нежность вложил Айзик в это блаженное мгновенье.
– Нехамеле! – страстно шептал он, все крепче обнимая ее.
Стосковавшаяся по ласке Нехама всем сердцем откликнулась па пылкую любовь молодого батрака.
Преграда, которая стояла между ними – между хозяйкой и ее слугой, рухнула.
В тот вечер, как обычно, Нехама допоздна хлопотала по дому – вязала, штопала, накладывала заплаты на прохудившуюся одежду, ставила тесто, то и дело ласково улыбаясь Айзику, который, как привязанный, не отходил от нее ни на шаг.
Только теперь, сблизившись с Айзиком, Нехама поняла, что никогда не любила Танхума. Пусто, тоскливо проходила ее жизнь с человеком, к которому она не испытывала ничего, кроме затаенного страха перед его алчной готовностью не щадить ни себя, ни ее в погоне за наживой. Ни разу не слышала она от Танхума ласкового слова, не видела нежного взгляда.
«Сделай это! Поскорей управься с тем!» – словно щелканье бича, с утра до ночи слышались жесткие приказы мужа. Детей у них не было, и она вся отдавалась работе по хозяйству, которой не было ни конца, ни края. Вставала с первыми петухами, часто ложилась за полночь, изнемогая от тяжелого, а иногда и непосильного труда, не чувствуя под собой ног от усталости.
