– Тогда надо разгромить их полностью.
– Ты понимаешь, что говоришь? Это сколько же крови прольется из-за одной только женщины?
Тэмуджин, недолго помолчав, думая над словами хана, решительно двинул головой:
– Пусть!.. Пусть прольется большая кровь. Если надо, то и уничтожим все это племя. Всех, до одного!
Тогорил пораженно смотрел на него.
– Ты хорошо понимаешь, что это будет? Из-за единственной женщины?..
– Понимаю. Но не только из-за женщины. Я считаю, что плохих людей нужно уничтожать, сразу и до последнего, чтобы потом не было от них горя другим. Такие люди не нужны на земле, потому что всем от них – одно несчастье! Я ненавижу таких. Только и смотрят, кого бы найти послабже, чтобы ограбить, отобрать, захватить… Пусть лучше сейчас умрет тысяча плохих людей, чем потом от их рук пострадают десять тысяч невинных. Я так считаю.
Тогорил еще раз окинул его изумленным взором и замолчал, пригнув голову. Долго сидел с хмурым лицом, уставившись в очаг, задумавшись.
Наконец, он оторвался от своих мыслей, сказал:
– У меня тут тоже заварилась смута. Сородичи, братья отца, вздумали поднимать головы против моей власти… Но, так уж и быть, я тебе помогу (у Тэмуджина невольно вырвался облегченный вздох). Да и, если говорить прямо, ты прав – да так, что не каждый мудрец отважится на такую правду. К тому же я и сам давненько уж подумывал отомстить этим меркитам… Ты знаешь, что я в детстве был у них в плену? Да, до сих пор помню, как я у них целыми днями толок просо в каменной ступе – руки отнимались. Потом хотел отомстить им, да все откладывал, не до того было, а теперь, может быть, и в самом деле настала пора, раз ты пришел ко мне с этим делом… Но, – Тогорил поднял указательный палец, сурово посмотрел на него, – если уж нам браться за это, то надо так их разгромить, чтобы потом они и думать не смели тягаться с нами, чтобы и потомки их помнили о нашем гневе. Для этого надо выйти на них с большим войском, чтобы не возиться долго, а разгромить всех одним ударом. Однако сейчас я не могу выводить из ханства большую часть своих тумэнов, надо мне и здесь оставить кого-то, чтобы присматривали за порядком. Но ведь у нас с тобой есть еще брат Джамуха, он тоже должен помогать нам. Сделаем так: я выйду отсюда с двумя тумэнами, Джамуха тоже пусть выйдет со своими двумя тумэнами, ты сам попроси его. Неизвестно, когда он будет готов к походу, поэтому место и время встречи пусть назначает он, а ты потом дай мне знать, я сразу же и выступлю. А пока я улажу тут кое-какие свои дела. Ты же, не теряя времени, отправляйся обратно.
С великим облегчением и надеждой в душе Тэмуджин пустился в обратный путь. С дороги, проезжая керуленскую степь, он отправил братьев с сообщением к Джамухе, а сам, торопясь домой, повернул в горы.
Пасмурным, дождливым вечером он добрался до своей поляны. Еще на подходе к ней, проезжая мимо оленьей тропы, где скрывались мать Оэлун с младшими, он увидел их обратный след.
Подъехав к опушке, на месте большой и кожевенной юрт сквозь пелену дождя он увидел два чума, покрытых корой и травой. Над ними поднимался сизый дым. «Нукеры постарались, – почти равнодушно подумал он, проезжая к коновязи. – Ладно, хоть есть где от дождя укрыться…»
Радости от возвращения к родному очагу не было – не было здесь Бортэ, той единственной, которая могла согреть ему сердце. Все вокруг, казалось, было одето холодом и пустотой, будто он приехал в безлюдное место.
С огромной усталостью, медленно, словно старик, он слез с коня. На стук копыт из обоих чумов вышли домочадцы: мать Оэлун, младшие братья и нукеры. Тэмуджин мельком оглядел их, сухо поздоровался и прошел мимо них в большой чум. За ним вошли остальные.
В новом жилище было пусто, словно в каком-то охотничьем пристанище, и одни лишь прокопченные камни очага напоминали о прежней их жизни. Тэмуджин вздохнул, молча покосившись глазами вокруг, прошел на хоймор.
Мать налила ему суп из единственного оставшегося у них старого медного котелка, взятого ею в побег.
«Молочной еды теперь не будет», – безразлично, как о чем-то постороннем, подумал Тэмуджин, вспомнив о зарезанных меркитами коровах и телятах.
Принимая из рук матери чашу, хотел спросить, что у них осталось после меркитского грабежа, но промолчал, мысленно махнув на все рукой.
Утолив голод, он отдал чашу матери и, отвечая на ее вопросительный взгляд, коротко рассказал о своей поездке и обещании хана, рассеянно выслушал ее о том, как они прожили эти дни. Оказалось, что Боорчи и Джэлмэ (те сидели у входа, скромно потупив взгляды), вернулись еще два дня назад и помогли матери Оэлун устроить жилье. Они же сходили на охоту и добыли на еду жирную косулю.
Лишь рассказ нукеров о том, какой дорогой ушли меркиты и до какого места они их проводили Тэмуджин выслушал внимательно.
– С того места, где Минж[25] выходит из гор в открытую долину, мы повернули назад, – сказал Боорчи, – отсюда будет три дня пути.
– Видели Бортэ? – спросил Тэмуджин.
– Да, – коротко сказал Боорчи.
– Она всю дорогу ехала на одной лошади с Хоахчин, – добавил Джэлмэ.
– Меркиты трогали ее?
Отводя взгляды в стороны, нукеры кивнули головами. Краснея от стыда перед ними и матерью, Тэмуджин насильно выдавил из себя:
– Сколько раз?
– Пока мы шли за ними, они трижды ночевали в горах, – хмурясь, тяжело подбирая слова, говорил Боорчи. – Ставили походные майханы, заводили туда Бортэ и мать Сочигэл, и сами заходили к ним…
Прижившаяся в груди боль, – еще с того мгновения, когда он увидел с горы, как меркитские нойоны уединялись в юрте с ее Бортэ, – все это время нывшая где-то под сердцем, снова разгорелась, овладела им. Тэмуджин невольно взглянул на женскую сторону, где раньше была постель Бортэ. Вновь будто наяву представилось ему, как они здесь давили ее, срывали с нее одежды, ему стало трудно дышать. Будто задохнувшись от дыма, он вскочил на ноги, выбежал наружу.
Дождь все накрапывал. Тэмуджин пошел к реке, сел на мокрый прибрежный камень. Долго смотрел, как поверхность реки рябит под дождевыми каплями. Из головы не уходили мысли о Бортэ.
Сзади раздались шаги по травянистой тропе; по мягкой поступи Тэмуджин узнал мать.
– Иди спать, сынок, тебе надо набираться сил, – она подошла, положила руку ему на голову.
Отвращение вновь охватило его, когда он подумал, что надо возвращаться в большой чум.
– Спать буду в малом чуме, – хрипло сказал он.
– Хорошо, – сразу согласилась мать.
Тэмуджин с трудом поднялся на ноги. Шесть дней и ночей в седле, почти без сна, сказывались только теперь, когда он добрался до стойбища. Почти враз обессилев, он как пьяный дошел до чернеющего входа в чум, разглядел принесенную кем-то кучу травы у правой стены, рухнул на нее ничком и тут же провалился в омут глубокого, беспамятного сна.
Позже мать принесла свой старый ягнячий халат, бережно укрыла его. Присев рядом и удерживая в себе прорывающийся из груди плач, она беззвучно всхлипывала, сквозь слезы глядя на него, сонного. Боясь разбудить, почти не касаясь, проводила ладонью по его волосам, стянутым сзади в тугую косу, жалостливо смотрела ему в нахмуренное даже во сне лицо.
Тэмуджин проснулся на другой день после полудня. Разбудил его стук копыт. Вскочив с травяной подстилки, он быстро выглянул наружу.
У коновязи спешивались Хасар и Бэлгутэй. Хачиун и Тэмугэ принимали у них поводья. Небо было чисто, солнце подбиралось к зениту, набирая жару, подсушивало влажную после дождя землю.
Из большого чума вышла мать. Прикрываясь от солнца ладонью, она пристально оглядывала прибывших сыновей.
Тэмуджин дождался, когда братья поздороваются с матерью, и тут же окликнул их. Усадив их перед собой, приказал:
– Рассказывайте.
Бэлгутэй переглянулся с Хасаром, тот кивнул. Бэлгутэй встал и отступил к двери. Расправил плечи и, подняв голову повыше, как настоящий посол, торжественным голосом возгласил:
– Джамуха-нойон передал свое слово:
Как я услышал про горе твое, про несчастье,
Как я проведал о том, как тебя ущербили,
Печень моя заболела, душа заскорбела,
Гневом кипящим исполнилось сердце и жаждет отмщенья.
Только узнал я про горе анды, то немедля
Начал готовиться к лютой отместке за брата:
Издали видное знамя свое окропил,
В густо рокочущий свой барабан я ударил,
И вороного коня-жеребца оседлал.
Жесткий походный дэгэл опоясал,
Поднял стальное копье высоко.
Стрелы свои зарубные наладил,
Панцирь, ремнями прошитый, на мне, боевой.
И вот уж,
К битве и к смерти, анда, готов за тебя,
Названый брат твой, на крови поклявшийся в дружбе.
У Тэмуджина разом потеплело в груди, он восторженно и удивленно перебирал в уме слова, искусно сложенные андой.
«Зря я на него обиделся из-за пустого, – с благодарным чувством думал он, – прекрасный парень и хороший друг, только, может быть, немного ветреный… – И улыбнулся про себя, вспоминая давнее прошлое. – Изучил ли ты волчий язык, брат Джамуха, как похвалялся, это мы посмотрим, но человечьим языком, видно, овладел неплохо…»
