ноги ощущали дрожанье земли. Коршунами вверху кружили фашистские самолёты. Сгибаясь, Виктор побрёл по траншее и вскоре наткнулся на группу красноармейцев, спасавшихся от бомбёжки. Подсев к бойцам, он свернул дрожащими пальцами цигарку. Молодой солдат что-то сказал ему, поднося горящую спичку. «Как рыба, молча, открывает рот», – подумал Виктор, и догадался, что оглох.
По траншее, сгибаясь, шёл офицер. Подойдя к Виктору, сказал что-то. Виктор не расслышал. Офицер глянул на него недоумённо. Понял, когда Виктор показал ему на уши. Тогда офицер махнул рукой, чтобы Виктор шёл за ним.
У карты, в блиндаже, освещённом керосинкой, беседовали командиры. Виктор стал у порога.
– Ерёмин, подойди, – приказал полковник.
– Извиняюсь, ничего не слышу, – откозыряв, доложил Виктор.
– Что со слухом? – крикнул полковник.
– Оглушило. Взрыв был… – обрадовавшись, что расслышал командира, ответил Виктор. Его качнуло.
– Контузия, – сказал полковник, покачав головой, и громко спросил: – Так это ты, сержант, штаб фашистский накрыл?
– Кажется… Случайно…
– Молодчина! – похвалил полковник, улыбаясь. – Больше бы таких случайностей. Так что, представлю к награде. – Пожал Виктору руку.
15
Сашка смотрел с крыльца на девочку, вошедшую в калитку. Малышка, увидев его, хихикнула и высунула язычок-дразнилку. И сразу убежала. Жизненное пространство Сашкино ограничено было пока что этой старой оградой. Главное событие в жизни его произошло накануне, когда мальчики влезли в их огород, а бабушка, – вообще-то добрая: суёт хлебушек ему в рот, – побежала с прутом за ними. Сашка от бабушки слышал, что папа его воюет, и говорил тем, кто обижал его: «Папа игрушку привезёт, не дам поиграть …»
Василиса вошла в калитку, держа конфетку в руке. Но, увидев что-то, возвратилась.
– Старик, подойди! – позвала мужа.
– Чего тебе? – спросил Ефим недовольно, но сошёл с крыльца, в руке держа колодку; фартук сполз у него до колен.
– Кто-то отъезжает от Кирилловны: чемодан у крыльца.
– Некому отъезжать, – сказал, разводя руки, Ефим. – Может, прибыл кто.
– Побегу…
– На кого ребят покидаешь… – услышала она голос Агафьи Кирилловны.
– Что стряслось, сватья? – спросила Василиса.
– Дочка уезжает… – дрожа губами, сказала Агафья Кирилловна.
– Куда черти понесли? – выпалила Василиса. – В голову стукнуло!
Ксения металась из кухни в комнату, пихая тряпки в сумку.
– Неладно… – шепнула Агафья Кирилловна.
– На кассе сидит, – сама себе прошептала Василиса, – деньги на дорогу есть… Гляди, сватья, чтоб не потянули тебя с Семёном, – шепнула Агафье Кирилловне.
– Куда потянули? За что?
– А за то, – упёрлась Василиса. – Может, чего натворила касатка, и дёру даёт. На кого сынов оставляешь, Ксюша? – Обратилась она к снохе.
– Перестаньте меня долбить! – взвизгнула та из комнаты.
– Змея подколодная, шипит, а всё на своём стоит… – бросила Агафья Кирилловна.
С сумкой в руке, выскочила из комнаты Ксения. Кинув на ходу: «до свиданья, напишу…», она спрыгнула с крыльца, чмокнула на ходу Сашку в щёку и, подхватив чемодан, засеменила к станции.
16
«За проявленные смелость и смекалку во время выполнения задания командования, старшего сержанта Ерёмина наградить полумесячным отпуском…» – прочёл капитан перед строем солдат приказ. Сидя на заплёванном полу теплушки, Виктор вспомнил этот значимый для него эпизод, понимая, что отпустили из-за контузии, чтобы подлечился. В вагоне было много раненых; одни спали, другие что-то просили. Перед теплушкой – вагон-кухня, дальше – вновь теплушки, набитые ранеными. «Хорошо бы пересесть на пассажирский», – подумал Виктор.
Но до места так и пришлось ему добираться в товарном вагоне. Бесконечные переформирования и стоянки утомляли. И лишь думы о любимой скрашивали дорожные тяготы.
Наконец добрался он до места. Солнечное утро встретило его золотом листьев. Дорога пылила. Минуя рощу, Виктор помрачнел, вспомнив. Наконец долгожданный дом. Чувствуя себя уже другим, возмужавшим, вступил он в знакомый двор. Через минуту, лишь откроется дверь, он увидит её! Милая! Как же он скучал! Вдруг кольнуло сердце от непонятного предчувствия.
Войдя в дом, он увидел карапуза, пытающегося прикрыть заслонку русской печи. Из комнаты слышался храп; в стекло окна билась муха. Сев на корточки, Виктор прижал малыша к груди, всматриваясь в любопытные глазёнки.
– Кочегарик мой… – прошептал.
Малый погрозил ему пальцем:
– Тише, баба спит.
– Не узнал меня, сынок?
Выбравшись из объятия Виктора, карапуз потопал, переваливаясь, в комнату, подкатился к кровати и потормошил спавшую Агафью Кирилловну:
– Папа привёз игрушку…
Агафья Кирилловна вскочила, засеменила в кухню, заахала, заохала, к Виктору прислонилась, слёзы потекли по старческим щекам.
– Ладно, мам, ничего не случилось. Вы-то как?
– Всё бы ладно, да Ксюшка нас бросила.
– Бросила… – сквозь зубы проговорил Виктор, подумав: «Опять».
– Убралась… Ни слуху, ни духу, – отвечала Агафья Кирилловна. – Где живёт, не знаем.
– С ним уехала? – шёпотом спросил Виктор, голову сжав ладонями.
– Многое говорят, – ответила Агафья Кирилловна. – Кто говорит, с ним, кто – одна. Варнак тут крутился, теперь исчез. Видно, с окаянным.
Крепко Виктор задумался. Вспомнил, как божилась, плакала, говоря, что скорее умрёт, чем оступится. Поверил. А она притворялась. Актриса. Но убила по – настоящему…
На второй день он подремонтировал забор, ребят поласкал. И всё в молчании. Смотрели сквозь слёзы старухи на него, предлагали водки – отказался. Лишь на четвёртый день, перед отъездом, оживился, когда меньший забрался ему на колени. Проводил его к калитке Вовка, держась за ручку чемодана. Искра блеснула в душе Виктора при прощании с сыном, но тут же погасла, и тьма заполнила ему душу.
Поезд подъезжал к станции. Показались крыши зданий, озарённые утренними лучами. А в душе у Виктора тьма и сожаление, что многие его друзья-однополчане убиты и гниют в земле, а он, измученный подлыми ударами в спину, жив. Держась за брезент площадки, он глянул на мелькающие шпалы. Поезд сбавил ход, мелькание шпал замедлялось. Он стал считать их, боясь пропустить хоть одну.
– Солдат, вам плохо? Что с вами? – голос в тамбуре.
«Что со мной? Всё оборвано, никакой опоры… То есть, она зыбкая, как этот брезент. Какой смысл держаться за него? Никакого смысла…». Пальцы его разжались, как плети, повисли руки.
Поезд остановился, скрежет и стук сопроводили торможение, грохнули буфера.
– Зарезало, ой… – крик из тамбура.
К вагону собрались пассажиры.
– Я видел, – волнуясь, объяснял мужчина в жилетке. – Стоял между вагонами, дурно было, что ли? Смотрю – исчез…
– Солдат, мать его…– выругался гражданин в пенсне. – Фашистов бить надо, а он что…
– Войны испугался подлец! – поддержал его парень в шляпе.
– А ты сам почему не на фронте? – сквозь толпу пробился проводник, в руке держа зажжённый фонарь, которым он уже осветил тело и откинутую в сторону голову. Рядом сотрудник милиции. – Тебя спрашиваю, молодой человек? – напирал проводник, направляя на шляпу свет.
– У меня бронь! – выкрикнула шляпа.
– Броня, говоришь? А у него, глянь, орден и медали, а ты его подлецом! Кто таков? – не отступал усатый, которого звали просто Евсеич.
Шляпа затерялась в толпе. Охали женщины. Евсеич стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать.
– Встречались…– наконец сказал, скомкав фуражку. – Правильный был человек, безоговорочно кружку водки отдал.
– Вы, вдобавок, знакомы? – спросил человек в пенсне.
– Знакомы, и без всяких добавок, – не глядя ни на
