ей будет достаточно просто исчезнуть.
Ей вспоминается Макс, вставший на путь спасения. По телефону он заверил ее, что захватил с собой все рукописи Франца. Два чемодана, битком набитых документами. Письма, с которыми они так бережно обращались, переписка с Францем, тетради, блокноты, все, что Максу удалось собрать, включая оригиналы романов… Макс больше не позволит гестапо окончательно конфисковать сокровище, часть которого из-за наивности Доры и без того уже утрачена навсегда. Брод пересек границу, и творческое наследие Франца теперь спасено. Спасена сама память о нем. Господи, как же в этот роковой день ей недостает брата! Каким избавлением для нее стало бы сейчас само его присутствие. Интересно, а как бы он поступил в сложившейся ситуации?
– Мам!
– Что тебе, Хелена?
– Вера еще не вернулась?
– Не думаю, что она сегодня где-то задержится. Не переживай, солнышко.
– Я не переживаю, но…
– Ну что же ты, говори.
– В Прагу скоро войдут немцы, да?
– Солнышко, не верь ты всем этим глупостям.
– Значит, не войдут?
– Может, и войдут, но если даже да, то что они нам сделают?
– Знаешь, о чем постоянно долдонит в школе Зигфрид?
– Я тебе уже говорила держаться от него подальше.
– Я и держусь, но он всем без конца говорит, что скоро здесь будет рейх, а с евреями немцы сделают то же самое, что в Германии. Да при этом считает, что это совершенно справедливо – с тех самых пор, когда в Праге стали верховодить евреи, притесняя здешних немцев.
– Ты сама у нас в городе хоть одного немца притесняла, а? Или, может, думаешь, что на них устраивали гонения твой дядя Франц или дедушка Герман?
– Нет конечно же.
– А если нет, то чего тебе тогда бояться?.. Сделай одолжение, перестань уже слушать этого Зигфрида.
– Я его и не слушаю. Но все равно слышу, как он говорит всем в классе, что я лишь грязная еврейка. И что в один прекрасный день тоже получу по заслугам.
– Зигфрид – невежа и негодяй, не более того. А по заслугам, солнышко, тебе полагается самое невероятное в этом мире счастье.
– Спасибо, мам. Только мне сложно объяснять ребятам в школе, что я не грязная еврейка. За исключением, конечно же, Этель и Греты.
– Хелена, не надо никому ничего объяснять. И никогда ни в чем не оправдывайся, это пустая трата времени.
– Обещаю, мама… Скажи, а завтра я смогу пойти в школу?
– Ну конечно, сможешь. Оставить тебя дома я решила только сегодня.
– Испугалась, что в Прагу войдут немцы?
– Солнышко, нам не надо никого бояться. Не волнуйся, лучше ступай к себе в комнату и немного позанимайся. Тебе надо наверстать тот материал, который ты сегодня пропустила.
В комнату входит Эльза. Говорит, что ей надо протереть пыль. По радио передают музыку, в которой она узнает симфоническую поэму Сметаны. Передача вдруг прерывается, и в громкоговорителе звучит голос корреспондента Национального радио Франтишека Коцурека, который ведет репортаж с Вацлавской площади:
– На часах восемь тридцать пять, немцы вошли в Прагу. Все это напоминает страшный сон. Разве можно было еще неделю назад поверить, что здесь, в Праге, на Вацлавской площади может состояться такого рода марш? За солдатами вермахта движутся моторизованные соединения. Военные грузовики везут огромных размеров зенитные пушки. Колесо истории вращается, и остановить его не дано никому…
– Госпожа?
– Да, Эльза.
– Можно мне сегодня уйти немного пораньше?
– Разумеется, Эльза. День у нас сегодня особенный.
– Дело в том, что утром, перед тем как уйти, отец сказал, что немцы вошли в Чехословакию, и, на его взгляд, после обеда Гитлер может отпраздновать нашу победу. Так, по крайней мере, говорили прошлой ночью представители германской диаспоры в Праге и члены партии, членом которой состоит и мой отец. Еще он сказал, что, войдя сегодня в Прагу, Гитлер может произнести речь либо в замке, либо на Вацлавской площади. А потом добавил, что шанс увидеть фюрера выпадает не часто и мне ни за что на свете нельзя его упустить… Кроме того, я должна сообщить вам еще одну вещь…
– Я слушаю вас, Эльза.
– Мне придется от вас уйти. Утром мне так сказал отец, уходя на работу. Объяснил, что Прага скоро войдет в состав рейха, а во всей Германии немцы вот уже который год на евреев не работают. Закон мы должны соблюдать.
– Понимаю, Эльза.
– Благодарю вас, госпожа. Я могу быть свободна?
– Да, Эльза, но мне хотелось бы, чтобы вы ушли прямо сейчас.
– Вы меня увольняете?.. Но если вы выставите меня за дверь, отец будет в ярости! Так со мной еще никогда не поступали!
– Скажете отцу, что все когда-то бывает в первый раз.
– Но…
– Никаких «но», Эльза… Я вас больше не задерживаю.
Молодая женщина поворачивается и выходит из комнаты.
Франтишек Коцурек по радио объясняет, что прошлой ночью в Судетах сожгли синагогу. Оттла думает обо всех пражских иудейских храмах, о Пинкасовой синагоге, где ее брат так любил слушать веселые напевы благочестивых хасидов, о Староновой синагоге, где он вступил во взрослую жизнь после того, как над ним совершили обряд бар-мицва. Неужели их тоже сожгут?
Оттла выключает радиоприемник и опять подходит к окну. Теперь улица практически опустела. Жители Праги разбежались в разные стороны, подобно стае воробьев, вспорхнувших с веток дерева после ружейного выстрела. Она думает о дочерях, о сестрах и их будущем, путь к которому перегородили батальоны СС на Вацлавской площади. В душе неожиданно вспыхивает унизительное облегчение оттого, что их отцу с матерью не придется разделить судьбу старых венских евреев.
Ей хотя бы на миг хочется дать себе передышку, чтобы в последний раз вдохнуть воздух свободы. Оттла думает о брате и чувствует, будто он сейчас рядом с ней. Шепчет на ушко слова утешения, орошает целительным бальзамом израненную душу. Прага вновь приобретает старые, хорошо знакомые ей черты, и все вокруг успокаивается. Брат снова с ней, как и в те времена, когда им принадлежал весь мир, когда они хохотали до слез. Не слышно ни звука. Брат заботится о ней, а раз так, то и бояться нечего. Оттле больше ничего не страшно.
Она поднимает к небу глаза и улыбается ангелам.
1941 год
Дора
Ближе к вечеру, закончив работу, она любила подниматься на эту верхотуру. Устраивалась поудобнее, подстилая плед, который ей одолжили в отеле, где ей приходилось убираться, – такой латаный-перелатаный, что никто из немногочисленных постояльцев не хотел им пользоваться. Сидя на этом клочке подстриженной травы, она чувствовала, как лицо ласково треплет ветер, и любовалась волнами, с грохотом разбивавшимися о
