Пётр отправил к шведским берегам свой флот с войсками. Он сам руководил операцией по высадке десанта у неприятельских берегов. На шведской территории были разорены многие мастерские, разрушены рудники, сожжено немало населённых пунктов, а трофеи невозможно было даже подсчитать. Шведская армия не в силах была противостоять смелому и неожиданному вторжению Петра, в пригородах Стокгольма появились летучие казачьи разъезды, и Ульрику Элеонору охватила паника.
Она отправила послов к Петру с просьбой прекратить военные действия и снова начать мирные переговоры. Пётр великодушно согласился, но шведы опять устроили проволочку, затягивали проведение конгресса, как только могли. Ульрика Элеонора рассчитывала, что ей удастся с помощью Англии призвать Петра к возвращению земель, тянула время. Но Пётр уже понял суть политики королевы и наказал своим уполномоченным пробыть на конгрессе ещё одну неделю, а затем вернуться в Петербург.
Однако Ульрика Элеонора добилась своего: она заключила сепаратный мирный договор с Англией, и в воды Балтийского моря вошла английская военная экспедиция. Ульрике Элеоноре хотелось, чтобы эти войска вероломно напали на русский флот, уничтожили его и сделали Петра более сговорчивым.
Анна знала о словах Петра по этому случаю: «Мы ни на какие угрозы не посмотрим и неполезного миру не учиним, чтоб ни было, будем продолжать войну...»
Русский флот нашёл надёжную защиту в береговых гаванях под прикрытием сильной артиллерии, и экспедиции англичан пришлось уйти ни с чем.
Весной следующего года русские десанты вновь высадились на шведском побережье. Они разоряли прибрежные области, захватывали богатые трофеи, не встречая никакого сопротивления. Эскадра англичан снова вошла в Балтийское море, но никакого прока от неё не было. Пётр завладел четырьмя шведскими кораблями при Гренгаме. Анна знала, что два из них были захвачены на полном ходу абордажем при значительно превосходящих силах шведов. И она радовалась, понимая, что русская армия стала непобедимой.
Англичанам же удалось на острове Наргене сжечь лишь избу и баню русских. Анна прочитала в «Ведомостях» ироническую заметку об этой «победе» англичан и слышала о словах Меншикова, которые он написал Петру: «В сожжении избы и бани не извольте печалиться, но уступите добычу сию им, а именно: баню — шведскому, а избу — английскому флоту...»
И снова кружил Пётр вокруг Аландских островов, где опять по просьбе шведской королевы начались переговоры о мире. Он ездил в Ревель, Ригу, Гельсингфорс, Рогервик. Анна следила за всеми его передвижениями, иногда ей удавалось и принять Петра в своей резиденции — старинном замке Митавы.
Пётр говорил своей племяннице, герцогине Курляндской:
— Я предлагал брату своему Карлу два раза мир со своей стороны — сперва по нужде, а потом из великодушия. Но он в оба раза отказался. Ныне пусть же шведы заключат со мной мир по принуждению, для них постыдный...
И если два года назад русские соглашались на временное владение Лифляндией, то теперь времена изменились, и Брюс и Остерман высказывались лишь за вечное владение ею.
Опять началась тактика проволочек, виляний, попытки избежать поспешного заключения договора, выторговывание уступок. Но Пётр продолжил свои операции на шведской земле, и министры королевы стали уступчивее.
С апреля до августа не знал Пётр ни минуты покоя, он то и дело сообщал своим уполномоченным условия договора, требовал скорейшего заключения мирного трактата. И только 30 августа договор наконец был подписан. Двадцать один год продолжалась эта война и закончилась так, что сам Пётр признавался:
— Никогда ранее Россия такого полезного мира не получала. Правда, долго ждали, но дождались...
По Ништадтскому миру к России отходили Эстляндия, Лифляндия, Ингерманландия, города Выборг и Кексгольм. Всё ближе подходили границы России к Курляндскому герцогству, и теперь Анна знала, что русское оружие будет диктовать свою волю остзейским баронам, не очень-то любившим свою русскую герцогиню.
Она отправилась в Петербург на празднование заключения мира.
Пётр снарядил бригантину для входа в Петербург с победной вестью. Каждую минуту с судна раздавались пушечные залпы, и Анне стоило большого труда не оглохнуть от этого грома.
Она стояла рядом с Петром на палубе бригантины, и Пётр обнимал её за упругие плечи, иногда целовал в смуглую щёку — он готов был целовать и обнимать каждого, кто оказывался рядом с ним. Анна понимала своего батюшку-дядюшку: двадцать один год ждал он этой славной победы, дождался, и радость его была безмерна. Он даже помолодел — спина его распрямилась, глаза горели неистовым огнём, волосы развевались по ветру, а конвульсивные дёрганья лица почти совсем исчезли. Только изредка словно судорога пробегала по его щекам, и они искажались, но радость разглаживала их, и они снова становились такими же свежими, как в далёкие молодые годы.
Анна с восторгом взглядывала на Петра — упоение победой сделало его порывистым и величавым, голова его покачивалась в такт залпам, и он тихонько шептал:
— Господи, слава тебе, сделал ты подарок несчастной моей Родине...
Пётр стоял на палубе, когда бригантина вошла в гавань Петербурга, и кричал между залпами пушек:
— Виктория! Виктория! Победа полная! Шведы покорены!
Он кричал и кричал, а собравшийся на берегах народ, уже прослышавший об успешном заключении мира, приветствовал царя восторженными возгласами и оглушительными рукоплесканиями. Ещё никогда не видела такого приёма Анна и так гордилась соседством с покорителем Швеции, что щёки её горели ярким румянцем, а глаза блестели от ветра и слезились от радости.
А с какой жадностью слушала она слова Петра вечерами в просторной каюте бригантины.
— Государь — первый работник среди всех своих работников, — наставлял он племянницу. — Трижды окончили мы школу. Ребёнок в семь лет изучает науки, а мы трижды семь лет учились у шведов. И мы познали всю их науку и стали бить своих учителей. Ах, как жаль, что ты девкой родилась, взял бы я тебя в навигацкую школу, отправил бы за границу, чтобы переняла всю науку европейскую...
Анна только смущённо улыбалась — хватит и того, что она знала грамоту, говорила на нескольких языках, исподволь постигала азы управления страной: Бестужев, несмотря на потерю кредита у неё, знакомил её со всеми делами. Чаще всего ей было лень заниматься интригами и хитросплетениями при дворе, потом погрузилась она в сладкий мир любви и рождения детей, которых надо было тщательно скрывать, так что ей стало не до науки управления. Но, общаясь с Петром, она впитывала его слова так, что они западали ей в душу, восхищалась его неутомимой энергией и заботой о громадной России, думами ещё больше расширить её пределы и выйти не только в Балтийское холодное море, но и на южные рубежи у тёплых морей.
Она тоже жалела, что не родилась мужчиной, но она освоила множество занятий, которые были под силу лишь мужчине: и стреляла метко, и скакала на коне так, что многим мужчинам и не снилось, и на бильярде порой побеждала самого Петра.
Почти целый месяц пробыла Анна в Петербурге. И весь этот месяц она кружилась в водовороте танцев, балов, маскарадов, любовалась фейерверками и живыми картинами, жмурилась от слишком яркой иллюминации. Таким радостным, щедрым на выдумки она ещё не видела Петра. Он зажигал своим весельем весь двор, выбивал на барабане такую дробь, что позавидовал бы любой голландский матрос, костюм которого непременно надевал на все маскарады, песни так и лились из его рта, а танцы на столах, среди снеди и бутылок с токайским, поражали воображение всех иностранных послов, находившихся при дворе. Царь был так счастлив, что, казалось, вернулись его молодость и здоровье, он осушал кубки один другого злее и не чувствовал себя пьяным, они только подхлёстывали его неудержимую радость.
Анна забыла обо всём — и о том, что в Митаве её ждёт Бирон, а в Измайлове лежит на одре старая больная мать — царица Прасковья. Захваченная общим весельем, она словно летала на крыльях — и ничего, что платья её были не очень модны, не хватало пудры на причёску, что бриллианты её выглядели более чем скромно.
Она чаще всего появлялась в свите Екатерины, ради праздников старавшейся отличиться и щедростью даров приближённым, и блеском своих нарядов, и умением зажечь сердце красотой плавных танцев и напевных песен. Никогда ещё не веселилась так Айна, и долго потом вспоминала она о ликовании по случаю заключения мира...
Присутствовала она и на торжественной обедне в Троицком соборе, где состоялась церемония поднесения Петру титула Великого, отца Отечества и императора Всероссийского.
Золотая внутренность собора горела от блеска тысяч свечей, когда архимандрит Феофан Прокопович служил благодарственный молебен в честь подписания мира. Ангельскими голосами пели мальчики на клиросе, возвещали многие лета Петру басы хора. А после благодарственного молебна Феофан Прокопович произнёс проповедь, от которой у Анны осталось неизгладимое воспоминание.
