вероятно, нет шести невозможностей, она довольно скучная.
– Начни с семьи, – сказал Кабир.
Лата заговорила о своей семье – об отце, всеми любимом, который, казалось, даже сейчас оберегал ее, не в последнюю очередь посредством серого свитера, о ее матери, ее «Гите», «фонтанах слез» и застенчивой разговорчивости, Аруне, Минакши, Апарне и Варуне, живущих в Калькутте, и, конечно же, о Савите, Пране и их будущем ребенке. Она рассказывала легко, даже чуть придвинулась поближе к Кабиру. Как ни странно, при всей своей недоверчивости, она нисколько не сомневалась в его нежных чувствах.
Форт и берег остались позади, и кремационный гхат, и проблески храмов Старого Брахмпура, и минареты мечети Аламгири. Теперь, когда они мягко обогнули пологий берег реки, за поворотом показалось изящное белое строение Барсат-Махала, сперва под углом, а затем постепенно оно предстало перед ними во всей красе.
Вода была непрозрачной, но вполне спокойной, и ее поверхность напоминала мутное стекло. Лодочник мощными гребками вывел лодку на середину реки. Затем он установил ее прямо по центру – в соответствии с вертикальной осью симметрии Барсат-Махала – и погрузил длинный шест, взятый ранее на другом берегу, глубоко в реку. Шест воткнулся в илистое дно, и лодка застыла на месте.
– А теперь сядьте и посмотрите пять минут, – сказал лодочник. – Этого зрелища вы никогда не забудете.
И зрелище действительно было незабываемое. Для каждого из них. Барсат-Махал, место государственной мудрости и интриг, любви и распутных удовольствий, славы и медленного разложения, преобразовался в нечто абстрактное и безупречное в своей красоте. Его высокие чистые стены вздымались, его отражение в воде было практически идеальным, почти без единой рябинки. Они находились на участке реки, куда даже звуки старого города едва долетали.
На несколько минут они погрузились в полное молчание.
3.14
Чуть погодя лодочник вытащил шест из густого ила на дне реки и повел лодку против течения мимо Барсат-Махала. Река слегка сужалась в этом месте из-за песчаной косы на противоположном берегу, взрезающей реку чуть ли не до середины. Стали видны трубы обувной фабрики, кожевенного завода и мукомольни. Кабир потянулся и зевнул, отпустив ненадолго плечи Латы.
– Теперь я развернусь, и мы проплывем мимо него, – сказал лодочник. Кабир кивнул. – Отсюда начинается легкая часть пути для меня, – продолжил лодочник, развернул лодку и пустил ее вниз по течению, изредка направляя веслом. – Столько самоубийц бросается оттуда, – заметил он, указывая на крутой обрыв, с которого гляделся в зеркало реки Барсат-Махал. – Вот и на той неделе кто-то прыгнул. Чем жарче становится, тем больше народа сходит с ума. Безумцы, безумцы. – Он обвел широким жестом берег. Конечно, с его точки зрения, те, кто все время проводит на суше, никак не могут полностью оставаться в своем уме.
Когда они снова миновали Барсат-Махал, Кабир вынул из кармана маленькую брошюру, озаглавленную «Бриллиантовый путеводитель по Брахмпуру», и вслух прочел для Латы следующее:
Несмотря на то что Фатима Джан была только третьей женой наваба Кхушвакта, именно для нее он возвел величественное здание Барсат-Махала. Ее женственность, красота, добросердечность и остроумие возымели такую власть над навабом Кхушвактом, что вскоре его привязанность всецело перешла к новой невесте. Страстная любовь сделала их неразлучными во дворцах и при дворе. Для нее он построил Барсат-Махал – чудо мраморной филиграни, чтобы жить там с ней и наслаждаться друг другом. Однажды она сопровождала его в походе. В это самое время она родила сына – очень хилого и больного, – и, к несчастью, ее саму поразил какой-то недуг, и она в отчаянии посмотрела на своего господина. Это потрясло наваба до глубины души. Душа его переполнилась горем, и лик его стал бледен как полотно… Увы! На двадцать третий день месяца апреля тысяча семьсот тридцать пятого года прекрасные глаза Фатимы Джан, коей было всего тридцать три года, закрылись навечно – она скончалась на руках своего безутешного возлюбленного…
– Неужто все это правда? – спросила Лата и засмеялась.
– До последнего слова, – сказал Кабир. – Доверься своему историку.
Он продолжил чтение:
Наваб Кхушвакт был настолько безутешен, что разум его помутился и он даже приготовился убить себя, но, конечно же, не смог этого сделать. Долгое время он не мог забыть ее, как ни старался. Каждую пятницу он пешком приходил к могиле своей главной любви и самолично читал Фатиху [171] на месте последнего упокоения ее праха.
– Пожалуйста, – взмолилась Лата, – пожалуйста, хватит. Ты разрушишь Барсат-Махал для меня.
Но Кабир немилосердно продолжил читать:
После ее смерти дворец охватила мерзость запустения и печаль. Аквариумы, полные золотых и серебряных рыбок, больше не тешили взор наваба. Он предавался роскоши и разврату. Теперь он построил темницу, где непокорных обитательниц гарема вешали, а тела их сбрасывали в реку. Это стало пятном на его личности. В те времена подобные наказания были обычным делом – без различия полов. Не существовало иного закона, кроме повеления наваба, и кара за ослушание была неотвратимой и жестокой.
Фонтаны по-прежнему расплескивали благоуханные струи, и они беспрепятственно катились по мраморным плитам. Дворец был сущим раем, где повсюду царили красота и очарование. Но после ухода Единственной чтó для него могли значить бесчисленные женщины в цвету? Он испустил свой последний вздох четырнадцатого января, глядя на портрет Ф. Джан.
– И в каком году он умер? – спросила Лата.
– «Бриллиантовый путеводитель по Брахмпуру» умалчивает об этом, но я могу и сам сообщить дату. Это было в тысяча семьсот шестьдесят шестом. Справочник также не сообщил нам, почему же, собственно, Барсат-Махал носит такое название.
– И почему же? Потому что вода беспрепятственно струилась? – предположила она.
– Вообще-то, название связано с поэтом Мастом, – сказал Кабир. – Раньше дворец назывался Фатима-Махал. Но однажды Маст во время исполнения своих стихов во дворце провел поэтическую аналогию, сравнив непрерывные слезы Кхушвакта с муссонными ливнями. И этот куплет, и вся его газель стали очень популярны.
– А… – сказала Лата и закрыла глаза.
– К тому же, – продолжил Кабир, – наследники наваба – в том числе и хилый сын – чаще всего предавались увеселениям в Фатима-Махале именно во время муссонов. Во время дождей многое прерывается, за исключением удовольствий. Так дворец получил свое знаменитое название.
– А что за историю про Акбара и Бирбала ты собирался мне рассказать? – вспомнила Лата.
– Про Акбара и Бирбала? – переспросил Кабир.
– Не сегодня. На концерте.
– Ой, правда? – сказал Кабир. – О них столько анекдотов. Какой же именно я хотел рассказать? Ну то есть в каком контексте это было?
«Как же так? – подумала
