верила лишь в половину, но тут на одном из привалов затянул он песню на ломанном русском. Девушка, узнав мотив, заплакала. Генерал посмотрел на нее и промолчал.
По ночам они делили одну палатку: Елена думала, что генерал стерег ее, чтоб она не сбежала. Лишь спустя время поняла: стерег он ее от лиходумов да лиходеев, готовых отведать непривычной красоты. А как-то на привале генерал спросил ее о доме. Безбожнику-язычнику Елене не хотелось рассказывать о своем родном доме, но слово за слово, день за днем девушка рассказывала генералу о родине. Тот слушал ее ломаную речь, понимал лишь вполовину, но и этой половины ему хватило, чтоб принять судьбоносное решение.
— Дедушка решил помочь ей вернуться домой, — рассказывала Елень, — договорился с купцом, оплатил дорогу и охрану, и моя бабушка в счастливых слезах отправилась домой. Да вот только едва он отъехал, скрутили ее, и купец получил от караванщика деньги за красавицу-рабыню.
— Да его убить мало! — вспылил Чжонку.
Госпожа усмехнулась, покачиваясь в седле:
— Так же решил и мой дед, когда нагнал отряд. Там как раз не знали, как поступить с рабыней, заколовшей в шею караванщика. Мой дед ворвался и вызволил бабушку, а потом отвез к себе. Научил играть в бадук, держать меч, стрелять из лука.
— А как же…? — спросил было Чжонку и осекся.
— Моя мама и ее сестры? — спросила Елень, юноша смутился.
Женщина вздохнула.
— Человек может смириться, — ответила она и чуть погодя добавила, — если нет другого варианта. Одно могу сказать точно, как любили они, не любил никто и никогда. И уже не полюбит.
Вымолвив это, Елень замолчала и молчала до самого Ханяна. Соджун, замыкая отряд, смотрел ей в спину и тоже молчал. Он мог вообразить ее великого деда и светловолосую чужестранку рядом. Ему даже будто слышались их разговоры длинными зимними вечерами, когда остывшая темень караулит за порогом теплого дома. Видел, как мужчина, ровесник ему самому, склоняется вместе с девочкой чуть старше Сонъи над бумагой, выводя тысячесловие[2]. Сюй Вэй так крепко любил свою жену, что дал ее имя внучке, которую оставил собственный отец. Если бы дед Елень был купцом или чиновником, она бы уже давно была мертва. И эта мысль так напугала Соджуна, что он вздрогнул.
[1] В 1376 году Сюй Да выдал свою дочь замуж за Чжу Ди — четвертого сына Чжу Юаньчжана и будущего императора империи Мин. Две других дочери Сюй Да также стали женами тринадцатого и двадцатого сыновей Чжу Юаньчжана.
[2]“Тысячесловие” (千字文 «текст в тысячу знаков») — китайский текст философского содержания, датируемый V-VI вв., применяется для заучивания иероглифов.
Глава двадцать вторая.
Спустя несколько дней всей семьей они посетили храм, где заказали молебен для упокоения близких семьи Елень. Взяли с собой и Гаыль, которая, не выдержав, заплакала в храме. Соджун посмотрел на девушку и ее госпожу и вздохнул. Со стороны могло показаться, что именно эта простолюдинка, так отчаянно кланяющаяся божеству, потеряла мужа, а не молчаливая и бесстрастная госпожа. Та смотрела на Будду и столик с табличками и подношениями, и прекрасное лицо не выражало никаких эмоций.
По окончании службы Соджун передал пожертвование главному смотрителю, а, повернувшись, увидел, как Елень уходит в глубь сада при храме. Он отправил Гаыль с детьми домой, а сам пошел за госпожой.
В сад вела утоптанная тысячью людских ног тропинка, тонувшая в густой зелени. Земля, по которой ступал капитан, была как камень, а рук касалась хрупкая жизнь цветов и кустарников, и капитан с осторожностью отводил упругие ветви в сторону, пока наконец не вышел к роднику, который бил, казалось, из самой каменной тверди горы. Капитан увидел Елень, пьющую из ковша-тыковки. Услышав шорох, женщина повернулась и снова подчерпнула студеной воды, протянула ее Соджуну. Тот кивнул и принял ковшик. Вода была вкусной и до зубной боли ледяной. Капитан сменился в лице, а Елень, заметив это, улыбнулась. Соджун хмыкнул, допил и ополоснув ковш, повесил его на место.
Женщина смотрела на него и улыбалась, а потом вдруг вынула платок из рукава и приложила к подбородку Соджуна. Капитан от неожиданности хмыкнул и попытался перенять платок, да пальцы легли на пальцы, но в этот раз Елень не спешила одергивать руку, и мужчина сжал в жесткой пятерне тонкую женскую ладошку. Та легла в ней, и от волнения зашлось сердце. Соджун смотрел на Елень и не знал, что делать дальше, лишь улыбнулся в ответ.
— Чему вы улыбаетесь? — спросила женщина.
— Потому что улыбаетесь вы.
— Я улыбаюсь из-за вас, — призналась она.
Соджуна в то же мгновение обдало жаром. Он смотрел в искрящиеся зеленые глаза, наполненные светом и покоем, и хотелось жить!
— Я улыбаюсь из-за вас, — повторила Елень, — мои драгоценные дети, мой любезный муж с честью и достоинством ушли. Жили свободными, ушли свободными, погребены свободными. Жизни не хватит, чтоб отблагодарить вас, господин капитан. И слезы в таком случае кощунственны, поэтому и улыбаюсь. Я поначалу очень переживала за ваш разрыв с отцом, за ваш уход… Себя ругала, а теперь вижу — как бы там ни было, но дышится вам легче.
Капитан шагнул к ней, прижав горячие пальцы к своей груди, и только открыл рот что-то сказать, как вдруг раздвинулись кусты и к роднику вышли мужчина и женщина в дорогих шелковых одеждах. Женщина ойкнула, окинула взглядом Елень и Соджуна и поджала презрительно губы. Соджун, узнал и ее, и ее тучного мужа, который не переставал обмахиваться веером (видать, тяжело было подниматься на холм), и поклонился. Елень тут же натянула на голову покрывало и тоже склонилась перед чиновником и его супругой. Но чета демонстративно отодвинулась от парочки грешников. Елень направилась к тропинке, Соджун вынужден был поклониться родителям брошенной им невесты еще раз, а потом поспешил вслед за Елень.
— Ни стыда, ни совести! Наложница, а ходит как госпожа! Только людей в заблуждения вводят! — сказала несостоявшаяся тёща нарочито громко; так, чтоб слышали опозорившие ее дочь.
— У человека, оставившего родной дом, нет чести. Не жди от него многого, — в тон ей проговорил муж.
Соджун скрипнул с досады зубами, но промолчал.
— Капитан Ким, ты опозорил отца из-за жены изменника, как тебе еще солнце
