зашагал дальше, следом за ним, в саженях пяти, едва разлимо в подъявшейся темноте, шли два человека из боевого охранения с винтовками, которые тихонько позвякивали. На околичке Револя помешкал, залез в сухостойную рощицу, что протянулась в обратную от Байкала сторону версты на три и была везде одинаковой, серой и низкой, изредка взблескивающей в послевечерье осыпающимися гнилушками. Он отыскал палку посуковатей, в смолье, и, выйдя из рощицы, долго обжигал ее, прежде чем она занялась сверху тонким потрескивающим пламенем. Револя поднял горящую палку над головой и ступил в околичный заулок, выкрикивая что-то яростное и едва ли понимая про свое теперешнее деяние, которое утратило обыкновенность и виделось в другом свете. Он воображал себя продирающимся с факелом сквозь вражьи ряды, где и хотели бы помешать, да пугались отчаянности, что угадывалась в худом бледном лице. И то, что никто не заступил ему дорогу, наполняло Револю гордостью.
Он почти бежал по заулку, и люди приникали к стеклам окошек, загасив семилинейные лампы, а потом, вздыхая и крестясь, отодвигались в глубину комнаты и еще долго не страгивались с места, точно малейшее движение грозило им неминучей бедой.
— Врешь, не возьмешь! — кричал Револя, выйдя на главную деревенскую улочку. Позади него плелись охранники и тихо переговаривались, не обращая внимания на Револю, точно бы им все не в диковинку, видели и почище. Он прошел улочку, и тут увидел Амбала, а возле него Мотьку, та с усмешкой посмотрела на него, и Револя обиделся:
— Ты чего скалишься, дура?..
— А что мне, плакать?
— И плачь, раз ни хрена не понимаешь.
— Это кто не понимает? Я, что ли?!.. — зло сказала Мотька. — Не дурнее тебя. Иль думаешь, не знаю, отчего ты бегаешь по деревне и орешь лихиматом?..
Мотька приметила нетерпение в Револе, но, привыкши понимать в нем, в темной душе его, продолжала напористо и с той же нарочитой усмешкой, зная, что как раз эта усмешка пуще всего раздражала Револю:
— И сладилось бы, если бы ты послушал меня и притянул мужиков к ответу. Ан нет!.. И с чего бы, а?..
Она понизила голос до тихого жаркого шепота, который был неприятен Револе, напоминал о Мотькиной страсти да про те ночи, что проведены с нею, когда не каждая несла усладу, иная из них так заезживала его, что выть хотелось. Но разве вырвешься из Мотькиных объятий, коль скоро она в лихой необузданности?
— Если хочешь забыть о вчерашнем своем позоре, — сказала Мотька и махнула рукой в сторону Амбала и охранников, — Попроси их выгнать мужиков с отчих подворий, да чтоб следовали за тобой по всех заулкам. Вот и будет злыдням наказание за строптивость. Ишь волю взяли!
В глазах у Мотьки лютость выблеснулась, и в ночи видимая, посверкивала:
— А бабы с ребятенками пущай по избам сидят. Не выгоняйте баб-то, а то они, чего доброго, настрополят мужиков. А без них те чисто ягненки. Уж я-то знаю.
Она, смеясь, посмотрела на Револю, хотела ткнуть его в бок, да удержалась, паматуя, что не надо переталкиваться через край. Мало ли что? Сказала, усмехаясь:
— У меня свой ягненочек есть.
В маленьких тусклых глазах Амбала что-то заискрилось, и уж не были холодны, как ледышки, точно бы потеплели, чувствовалось, что предложение Коськовой по душе ему. Револя тоже недолго куражился, попросил Мотьку с Амбалом иди в другой конец деревни, оттуда и начинать, а он уж с этого края возьмется подымать людей.
Так и сделали. Револя подходил к окошку с закрытыми ставнями, сквозь них слабо пробивался желтый свет, и стучал что есть мочи кулаком, кричал задышисто:
— Хозяин, мать вашу, выходи в улочку! Надобность есть!..
Если же в избе норовили не подчиниться, Револя гнал охранников к дверям, наказав тащить сюда несговорного, что и исполнялось ими с большой охотой: все потеха…
За спиной у Револи накапливались люди, накапливались, никто не знал, отчего их гонят по улочке и куда?.. Это незнание даже на тех, кто не остыл от вчерашнего и смотрел гордо, действовало угнетающе, потихоньку размазывая в душе свет и освобождение от страха. И вот наступил момент, когда и не скажешь, отчего на сердце расплескалась радость и появилось сомнение, и скоро самый упрямый из мужиков, слыша за спиной тяжелые, уверенные шаги охранников, точно они одни и есть на русской земле хозяева, все остальные так себе, навоз, невольно думал: а может, ничего и не было вчера, и ему лишь помнилось, что было?.. И малость спустя едва ли не всяк в толпе маялся этим вопросом, сомнение в них сделалось столь внушительно, что придавило другие чувства, вынудило отступить… На людей навалилась тоска, она, как и вчерашняя радость, на всех одна, огромная и сильная, ничему не подчиняющаяся, а как бы своему противоестественному разумению иль кому-то возвышающемуся над ней. Это подчинение истачивало душу. Если бы каждый в толпе сознавал ее относящейся лишь к нему одному, он и не смог бы и шагу ступить, а так, в понимании общности ее, одинаковости для всех, терпеливо сносил откровенное унижение и даже не пытался возмутиться. Что-то случилось с людьми, непонятное никому из них, точно бы они потеряли в себе живый дух и сделались похожими друг на друга. Револя не мог не почувствовать этого, а почувствовав, недолго праздновал победу, понял, что нынешняя одинаковость мужиков наверняка недолго продержится и сломается в одночасье.
Когда толпа поворачивала на другой круг, чтобы еще раз пройти улочку, тревожа баб с детишками и собак, она повстречала худотелого длинноногого парня в дряной негреющей одежке. При тусклом лунном свете, воссиявшем в небе и теперь норовящем опуститься на землю, чтобы вырвать хотя бы часть ее из лютой темноты, эта одежонка казалась и вовсе паскудной, предназначенной не для сугрева человеческого тела, а для другой, никому в толпе неведомой цели. В парне не сразу признали Тихончика и хотели бы прогнать с дороги, но тот не понял их намеренья и во все глаза смотрел на Револю и вскрикивал:
— Тю меня! Тю!..
Толпа признала блаженного и остановилась. Револя увидел Тихончика и не заметил в его глазах привычного покорного выражения, глаза блаженного сияли, и это не понравилось Револе, он подошел к Тихончику и подтолкнул его в спину, велел и ему встать в ряд со всеми. Блаженный замолчал, но не надолго, стоило Револе отойти от толпы, сказал с тревогой:
— Тю меня! Тю!..
Револе сделалось неспокойно под взглядом блаженного, он ощущал этот взгляд спиной и растерялся. Но вот очнулся и повернул в сторону
