Бамбата огляделся и остановил свой взор на женщинах.
— Говорите, — сказал он. — Я знаю, что вам нужно.
— Да, Магаду, — ответила сморщенная старуха, проталкиваясь вперед. Она зловеще подняла палец. — Мы пришли требовать их. Мы требуем, чтобы ты отдал нам наших мужчин, плоть от плоти нашей. Где те, кто был заговорен от пуль белых людей?
— Некоторые из них уже не вернутся. Другие останутся с вами залечивать свои раны.
— Смерть! Раны! Что же это? Значит, заговоры и чары, которые, как говорили, ты получил от Младенца, — все вранье?
— Замолчи, женщина. Ты еще услышишь об этом.
— Хайи, хайи! — завопил знахарь Малаза. — Снадобье очень сильно, но и условия тяжелые. Если человек их нарушает, он лишается жизни и подвергает риску импи. Кто спал на циновке? Кто уползал, как змея, чтобы спать с женщиной? Это вас, женщин, надо винить: почему вы не оставили воинов в покое?
Старуха выплюнула табачную жвачку на землю и приготовилась было ответить, но женщины потянули ее назад. Сгорбленный старик с обручем на голове важно выдвинулся вперед. Упершись одной рукой в бедро и размахивая тонкой черной палкой, он заговорил так громко, как только позволял его надтреснутый голос, чтобы все слышали:
— Правда ли, Магаду, что ты и твои телохранители не получили ни одной раны? Мы хотим знать, почему ты сам не пошел в атаку и не доказал на своем примере, что пули белых не проникают в наши тела. Почему тебя не было в самой гуще битвы?
Бамбата окинул его презрительным хмурым взглядом, но ничего не сказал. Старик повернулся к толпе воинов, которая подходила все ближе и ближе, смыкая круг.
— Зулусы! Этот выскочка — вождь Бамбата обманул вас. Много наших сынов погибло и было ранено из-за него. Его надо схватить и передать европейскому правительству, чтобы его расстреляли. Зачем нам оберегать его?
Молодой воин, внук Сигананды, выйдя из рядов, сбросил с себя одежду. Он был величествен и высок, его обнаженное черное тело напоминало речного угря, а эластичные мускулы плавно перекатывались под кожей при каждом движении. Плюнув себе на ладони, он схватил боевой топорик и стал размахивать им так, что сверкающее острие было видно со всех сторон.
— Вожди, не отрубить ли этому предателю голову?
— Убей его! — закричали с разных сторон.
— Одним ударом я могу сбросить его голову в грязь. И такой человек осмеливается носить обруч мужественности!
— Руби! — заревела в ответ толпа.
— Этот старый пес знает, что белое правительство назначило денежную награду за голову Бамбаты — пятьсот фунтов, — продолжал молодой воин. — А человек, который смолоду работает на белых, работает, пока у него от старости не выпадут зубы и не ослепнут глаза, никогда не сможет заработать столько денег.
— Верно, — подтвердили остальные.
— Человек, который работает, стоит очень мало, а человек, который сражается, стоит в пятьсот раз больше. Белые предлагают большие деньги предателю за одну ночь работы. Эта старая гиена хочет получить деньги. Он готов продать Бамбату, нашего вождя, он продаст и нас. Разве он уже не продал своих сыновей и не разжирел от этого? Он забирает все их жалованье, так что они не могут даже купить щепотку табаку. Что должен я сделать с этим ручным псом европейцев? — спросил молодой воин.
— Убей его!
Старик поднял руки ладонями вверх, из его глаз текли слезы.
— Аи, аи! — Он хотел что-то сказать в свое оправдание, но изо рта у него потекли слюни, а челюсть не двигалась, Зловеще просвистел топорик над его головой.
— Пусть он живет, — остановил воина Бамбата.
Воин ударил обреченного было старика в живот, и тот растянулся на земле.
— Вожди и воины, и вы, женщины, — сурово заговорил военачальник Мангати, — разве мы собрались сюда, чтобы плакать? Те из вас, кто хочет плакать, могут уйти и подставить свои шеи под сапог белых.
Шум мгновенно стих.
— Нет, нет, — бормотали воины.
— Разве была когда-нибудь такая война, в которой не погибали бы люди? Мы, зулусы, никогда не сдавались без боя. Смерть в бою издавна была почетной для воина. Храбрецы никогда не будут забыты, а трусы позорят своих отцов и матерей, свой народ. А теперь те, кому уже надоело воевать, могут свободно уйти домой. Надевайте свои сандалии и уходите. Закопайте свои копья и забудьте, что вы когда-то были мужчинами. Но горе вам в день нашей победы. Вы будете валяться, как падаль, и никто не придет хоронить вас.
— Кто еще хочет говорить? — спросил Бамбата.
И, не дожидаясь ответа, он повернулся и вышел из круга.
Бамбата и племя зонди не только выполнили свой долг: они сделали нечто большее. Они вызвали к жизни мятеж, который горел в сердце каждого зулуса, и с нетерпением ждали, когда пламя разгорится. Вождь восстания понимал, что его задача — поддерживать активное сопротивление, но удары, наносимые ему, становились все тяжелее; он понимал, что, если ему не удастся привлечь на свою сторону новые силы и охватить восстанием глубокий тыл белых, он будет начисто уничтожен армией, превосходящей мятежников по численности, по количеству боеприпасов и продовольствия. Его запасы продовольствия угрожающе таяли, ибо части белых и зулусов-наемников грабили и захватывали все, что попадалось им под руку. С тех пор как к нему примкнул Сигананда, удалось уговорить присоединиться к восстанию только одного вождя — надменного старика по прозвищу Глаз Зулуса, который когда-то сражался против имперской армии и род которого уходил корнями в героическое прошлое. Он пришел с севера и принес с собой высокомерное отношение к столь мелкому вождю, как Бамбата. Временами он спрашивал: «Кто этот человек?», а говоря о Бамбате, называл его «незнакомцем». Но подвиги, совершенные Бамбатой, создали ему легендарную славу и породили почтительно-суеверные слухи о его бессмертии.
Бамбата прекрасно понимал, что его бессмертие не имеет никакой цены, если число воинов его армии не возрастет, а главным препятствием этому была нерешительность вождей. Со всех сторон ему давали советы, и он продолжал мчаться вперед, как черный горный орел, увлекаемый вихрями и встречными течениями неодолимого урагана. Восстание укрепило его положение, но он стал более одинок и часто ночами бродил по степи, следя за лучами прожекторов полковника Эльтона, озарявших синевато-белым светом вершины гор и ущелья. Иногда он брал с собой проповедника Давида и быстро, без устали, шагал милю за милей, утомляя своего маленького спутника и беспрерывно задавая ему вопросы: он старался постичь неведомое и заглянуть в будущее. Он испытал глубочайшее удовлетворение, услышав признание проповедника: «Один господь может ответить на этот вопрос».
В серьезных случаях он советовался с отважным военачальником Мангати и с Какьяной, олицетворявшим беспокойный и ожесточенный дух восстания. С Пеяной он держался холодно и настороженно. Однажды он взял с собой в разведку Коломба.
— Ночь принадлежит нам, день — им, — сказал он.
Они перешли через реку, пробираясь вброд по пояс в ледяной воде, и вышли в районе Наталя. Вождь ориентировался на местности, как рысь, и, казалось, располагал тайными сведениями, о том, где его ждет пастух или закутанная в одеяло женщина с донесением о передвижении белых войск. Сейчас они находились на земле вождя Ндабулы. Было известно, что молодые воины этого племени стремятся присоединиться к восставшим, но что вождь их никак не отважится на этот решительный шаг. На более открытых участках здесь постоянно рыскали войсковые части, вооруженная полиция и банды резервистов, многие из которых были бурами и немцами, и молодые воины и женщины следили за ними из тайников в горах. Они знали, что произойдет, если они примкнут к восставшим: через несколько недель от их хижин останется лишь куча пепла, последние коровы и козы будут угнаны, девушки изнасилованы, а детям придется выкапывать корни растений в степи, чтобы не умереть с голоду. Они знали также, что часть издавна принадлежащих их племени земель будет отторгнута и передана белым фермерам для взимания непомерной арендной платы. Выбор был труден. Но тем не менее племя с каждым днем таяло, так как воины на свой страх и риск уходили за реку. Мятеж превращался в революцию, направленную не только против белых, но и против вождей, против обычаев, освященных веками. Превращение это происходило слишком медленно, зародыш пустил лишь тонкий росток, похожий на ядовитую травинку умтенте. Бамбата чувствовал и одобрял это, как все, что служило его целям. Но он не хотел ускорять ход событий и не обольщался. Было, уже слишком поздно, время ушло; охотник не может бегать быстрее своих собак. Однако ни одной из этих мыслей вождь не делился со своим телохранителем. Но, когда он задавал свои вопросы, иногда непонятные и туманные, а потом размышлял над ответами, Коломб знал, чтό у него на уме. Если Бамбата взял с собой именно его, человека, который умел мыслить даже смелее своих единоверцев христиан, — значит, он ставил его в пример военачальникам и воинам импи.
