— А ты веришь, что Татищев может изменить?
— Не верю, но сомневаюсь. К Вору такие люди пристают, такие люди, что иной раз и в себе начинаешь сомневаться.
— Да времечко ныне подлое, — согласился Головин. — Ну отстранишь ты Татищева, он скажет, меня царь назначил, и спросит: за что? Как ты ответишь?
Скопин пожал плечами.
— Вот видишь. Не знаешь, — продолжал Головин. — И потом, новгородцы издревле сами себе выбирали посадников, тысяцких, старост уличанских. Дай им самим рассудить, кому вести новгородский полк; Татищеву или этому твоему доносчику-тысяцкому. Им-то видней, чем тебе московскому гостю.
— Пожалуй, так и сделаем.
Призвав к себе вятших людей новгородских от тысяцкого до старост уличанских, Скопин сказал им:
— Мне сообщили, что воевода Татищев, отправясь в поход, якобы собирается перейти на сторону Тушинского вора. У вас эвон сколько голов великомудрых, разберитесь сами.
— Надо вече спросить, — сказал тысяцкий.
— Вам виднее, — отвечал Скопин и уже через день пожалел о своих словах.
О том, что случилось на вече, рассказал ему Федор Чулков:
— Тысяцкий со степени[61] объявил, что воевода собирается предать полк в походе. Ну там и взвыли: «Подсыл московский!» Дальше — больше. Самые отчаянные полезли на степень, столкнули оттуда Татищева и убили, затоптали прямо на площади.
Скопин был поражен случившимся, призвал к себе тысяцкого:
— Ты что натворил?
— То не я, князь. Народ.
— Но ты же натравил народ на него.
— Я не натравливал, Михаил Васильевич, ей-богу, я сам не ожидал, что так получится. И потом, я же говорил, лучше б взяли за караул. Счас бы он жив был.
Скопин почувствовал, что тысяцкий сваливает вину уже на него — князя московского, приказал ему, едва сдерживая гнев:
— Ступай вон!
Оставшись один, каял себя: «Боже мой, как же я — князь — решил, что им виднее? Как же я забыл, что вече — это толпа, почти неуправляемая. Ведь они ж и меня выгоняли. А я им Татищева скормил. Господи, прости меня грешного».
Но убийство воеводы не прошло даром и для самих новгородцев, словно голову у полка срубили. Рассыпались сотни, уже к рати навострившиеся, разбежались десятки, как тараканы, расползлись по избам, затаились. Приутих и тысяцкий, чувствуя свою вину в случившемся.
Скопин умышленно отстранился от дел новгородских, занимаясь делами только шведскими. Явился к нему митрополит Исидор, высокий осанистый старец с белой окладистой бородой. Князь встретил его с должным почтением, подошел к руке.
— Благослави, святый отче.
Исидор перекрестил Скопина, спросил:
— Что мнишь делать, сын мой?
— Сбираю войско, дабы на Москву идти, святый отче.
— Москва, конечно, царствующий град, ей пособлять надо. А как же Новгороду быть, князь? На севере никак только он один и держит руку Василия Ивановича. Его бы поберечь надо.
— Надо, — согласился Скопин.
— А что ж тушинцев до Хутыни допустили?
— Я, святый отче, хотел послать воеводу Татищева, когда Кернозицкий еще в Каменском был. Так видели, что натворили новгородцы?
— Ой, грех, ой, грех, — перекрестился митрополит. — И не сказывай, сын мой.
— А теперь вот ждут, что кто-то за них ратоборствовать будет.
— Но ведь ворог-то уже в Хутынском монастыре, сын мой. Ох близок, в час добежать может, шесть верст всего.
— Ничего, от Хутынского я ему и шага шагнуть не дам, святый отче.
— Не дай, князь, не дай. А уж в святой Софии я за тебя Бога просить стану. А неслухам своим выговорю, ох выговорю. Затейники окаянные.
В день, когда наконец-то был подписан русско-шведский договор о взаимопомощи и Мойша Мартынович отбыл в Швецию, пообещав вскоре прибытие генерала Делагарди, вечером к Скопину прибыл новгородец, сказав, что послан тысяцким.
— С чем? — спросил Скопин.
— Вот. — И посланец, вынув из-под полы саблю в ножнах, положил ее на стол. — Это вам, князь.
— С чего это вдруг?
— Имущество осужденного полагается делить. Тысяцкий сказал, что это князя доля.
— Какого осужденного? — насторожился Скопин.
— Ну Татищева же.
На щеках князя заходили желваки, с большим трудом он сдержался, чтоб не сказать что-то резкое посланцу. «При чем он? Послан тысяцким. Тому бы следовало».
Но когда посланец вышел, Скопин схватил саблю и швырнул ее под лавку. На этот грохот заглянул шурин.
— Что за гром, Михаил Васильевич?
— Имущество Татищева разделили, эвон мою долю прислали, — кивнул под лавку Скопин.
— Э-э, при чем же сабля-то. — Головин наклонился, достал ее из-под лавки, потянул наполовину из ножен, полюбовался лезвием, дослал до упора. — Хороша, ничего не скажешь. Не сердись на нее, князь, — и положил бережно на лавку.
— Я не на нее, Семен.
— На кого же?
— На себя, брат, на себя. Век себе этого не прощу.
Кернозицкий, заняв Хутынский монастырь, находившийся на правом берегу Волхова и севернее Новгорода, первым долгом очистил монастырские житницы и амбары, а затем принялся за окрестные деревни и села. Именем государя Дмитрия Ивановича у крестьян отбиралось все до зернышка, до соломинки. И крестьяне бежали к Новгороду: помогите, спасите. С каждым днем их прибывало все больше и больше.
Скопин призвал к себе братьев Чулковых, Гаврилу и Федора.
— Ну что, воины, надо как-то пугнуть этого полковника тушинского.
— Может, подождем шведов, — сказал Федор.
— Шведы, дай Бог, если к весне явятся. А этот чирий хутынский надо самим сбить попробовать. Вон на Торге сколько уж народу сбежалось, готовы на Кернозицкого хоть с голыми руками. Соберите их, вдохновите, скажите, что скоро-скоро великое войско подойдет. Велите тысяцкому вооружить их да и людьми помочь и — вперед.
— А если пустить полк Вышеславского, — сказал Гаврила.
— Воевода Вышеславский с полком мне нужен будет торить дорогу на Москву. С чего ради он должен за новгородцев драться? Пусть сами попробуют. Если уж сильно оконфузятся да потянут на хвосте Кернозицкого, тогда другое дело. А пока пусть сами промыслят. И скажут спасибо, что вас отпускаю.
Толпы сбежавшихся крестьян и впрямь были обозлены на поляков, не только ограбивших их до нитки, но и насиловавших их жен и дочерей. И единственно, что требовали они от новгородцев: «Дайте нам оружие».
В харалужном ряду[62] на Торге пришлось купцам закрывать, замыкать лавки — оружие тоже товар, а ну навалятся беглые крестьяне, крикнут: «На поток их!» И разграбят, растащат мечи и пищали, копья и луки со стрелами. В миг разорят.
Гавриил Чулков навалился на тысяцкого: «Вооружай людей, Новгород защитить хотят».
Федор Чулков, как мог, показывал крестьянам приемы пользования мечом и копьем.
— Ты нас не учи. Ты дай нам, а уж мы сами науку на рати достигнем. Не достанем железом, зубами загрызем.
Братья Чулковы по совету Скопина решили напасть на Хутынь ночью, надеясь крепко на внезапность, хотя и не исключали присутствие шпиона в Новгороде.
— До Хутыни пеши два-три часа ходу, — наказывал Скопин. — Как солнце закатится, так и двинетесь, к полуночи там будете. Подсыл-от не успеет сообщить, спать ляжет.
До самой последней минуты никому не сообщалось, в какой день и час выступит новгородский полк. В тот день никому с вечевой площади не велено было расходиться до вечера: «Для чего?» Отвечали: «Будем считаться».
Выступили в темноте и направились в Плотницкий конец, только тут многие стали догадываться, куда направляются: на Хутынь. Шли около трех часов правым берегом. Старались не шуметь, на закашлявшего нечаянно шипели как гуси: «Тиш-ш-ше ты, злыдень».
Едва замаячили Впереди монастырские постройки, Чулков велел остановиться и послал вперед охотников, приказав коротко:
— Уберите сторожей в воротах.
Но без шума это не удалось, кого-то там упустили и тот заорал благим матом:
— Рятуйте-е-е!
И тут уж, не слушаясь Чулкова, дружина его ринулась вперед к воротам, сопя и матерясь, обгоняя друг друга. И началась в монастыре беготня, крики, стоны. Откуда-то слышалась четкая команда:
— Панове, пли!
Сверкал огонь из пищалей, грохотали выстрелы.
И хотя мщение, клокотавшее в сердцах смердов, бесстрашно вело их на жестокую резню, воинское умение должно было одержать верх, а им совсем неплохо владели поляки. Пока крестьянин, которому посчастливилось где-то у сарая ухватить пана, с наслаждением душил его, а потом еще пырял много раз ножом, приговаривая: «Это тебе за женку, это за дочку», польский жолнер успевал пронзить шпагой трех-четырех нападающих, заодно и торжествующего мстителя.
Выбить поляков из монастыря не удалось. Новгородцы отступили, потеряв едва ли не половину.
