К Кернозицкому притащили раненого смерда.
— Вот, ясновельможный пан, эта скотина изрезала ножом подхорунжего.
— Ага, изрезал. Ну и мы его на ремни пустим. Подвесьте-ка молодца.
Крестьянина, заломив руки за спину, подвесили под дубом.
— Ну как тебя-звать, скотина?
— Степан Липский, — прохрипел тот, отплевывая кровь. Знал смерд, что мучительный конец грядет ему, но столько было ненависти у него к полякам, что решил умирать молча, а если говорить, то как можно больше стращать и срамить ляхов.
— Скажи, Степан, кто это напал на нас?
— Это были цветочки, ясновельможный, ягодки вам впереди.
— Сколько войска в Новгороде?
— На вас на всех хватит. Царь-государь прислал главного воеводу, за ним тыщ тридцать идут. Со Швеции помощь не менее. Что? Не по нраву, сучье вымя. Погоди и тебя панская рожа вот так подвесят, ты еще поплачешь. Поплачешь кровавыми слезами.
Далее пленный начал поносить ясновельможного такими срамными словами, что Кернозицкий не выдержал и, забыв об обещанных ремнях, собственноручно проткнул срамослова шпагой. Чего и хотел несчастный Степан Липский. Царство ему небесное.
А через три дня в Новгороде стало известно, что поляки ушли из монастыря, осквернив церкви, спалив деревянные строения.
— Ну вот, — сказал Скопин Чулкову. — А вы расстраивались, что не выгнали их. Нагнали все-таки страху на ляхов. Судя по следам, Кернозицкий в Старую Русу наладился.
Трогательная встреча царицы Марины с царем Дмитрием, разыгранная на глазах всего тушинского воинства, весьма и весьма подняла престиж Вора. Раз царица обнимает, целует — значит, он и есть самый Дмитрий Иванович. Это для рядовых ратников и казаков. А военная верхушка — гетман, воеводы да и атаман Заруцкий хорошо знали, что это за царь. И если на людях являли ему должное почтение, то наедине могли и к черту послать.
Тушинский лагерь наполнялся вояками не по дням — по часам. Являлись казаки донские, запорожские, польские отряды. Одна из групп поляков решила провозгласить гетманом Меховецкого как старейшего сторонника царя.
Рожинский, узнав об этом, послал сказать претенденту: «Я убью тебя!» Меховецкий испугался и кинулся под защиту государя:
— Ваше величество, Рожинский мне угрожает.
— Не бойся, дорогой друг, я своих старых друзей не выдаю. Ты здесь в безопасности.
Но тут ворвался к царю гетман Рожинский с своими клевретами.
— А-а, вот ты где! — вскричал он. — Я тебя предупреждал, мерзавец, — и обернувшись к одному из своих слуг, приказал: — Убей его!
Меховецкий не успел даже и саблю из ножен выхватить, как тут же пал, пораженный шпагой в грудь.
— Что ты натворил? — вскричал царь на убийцу. — Я сейчас прикажу…
— Заткнись, сукин сын, — рявкнул гетман на царя, — пока я не снес тебе голову!
И царь заткнулся, на несколько минут он буквально потерял дар речи.
Нет, Рожинский не мог терпеть конкурентов. И поэтому едва лагерь начал окапываться и обустраиваться, он сказал Сапеге на военном совете:
— Предлагаю вам, Петр Павлович, идти к Троицкому монастырю и взять его, тогда Шуйский окажется в наших клещах.
— Вполне разумное решение, — согласился Сапега. — Падение Троицы будет сильнейшим ударом и по Москве, и по русскому православию. И я это сделаю, Панове.
Чувствуя и в Лисовском своего возможного соперника, Рожинский и ему нашел дело:
— Вам, полковник, я поручаю Суздаль и Владимир. На пути к ним помогите Яну Сапеге под Троицей.
— Я мог бы и один, — поморщился Сапега, — если б мне подкинули хоть сотню пушек.
— Сотню не найдем, а вот половину предоставим, — пообещал гетман. — Возьмете Троицу, вот там и наберете пушек сколько вам надо.
И хотя военный совет шел в присутствии царя, на него мало обращали внимания, а когда он пытался что-то подсказать, откровенно отмахивались: «Вы человек не военный, ваше величество. Сидите и слушайте».
Он сидел и слушал. И думал: «Вот как крикну сюда Будзилу с Гаврилой, да как прикажу вас всех за караул. Посмотрим, что тогда запоете». Но так лишь мечталось Тушинскому вору, он знал, что совершенно бессилен без поддержки союзников.
А гетмана Рожинского царь втайне даже побаивался; «Убьет он меня когда-нибудь, этот разбойник. Вон зенки пялит, ровно сверла в них». Поэтому всегда был с гетманом ласков и его величал только по имени-отчеству — Роман Наримунтович, хотя долго не мог запомнить отчество, больно мудреное было. Однако ничего, заучил.
Около 30 тысяч ратников — пеших и конных — увели Сапега и Лисовский из Тушина под Троицкий монастырь, а в лагере вроде и не убавилось. Словно образовалась под боком у столицы вторая Москва, беспокойная и задиристая. Стычки меж Москвой и Тушиным происходили почти беспрерывно, в основном на рубеже речки Ходынки.
Спокойной жизни у царя Василия Ивановича ни дня не было, да и ночами спал как на иголках. Впрочем, и другому царю — Тушинскому вору — несладко жилось. Нет, есть-пить ему хватало, но вот прежней воли, как на Северской Украине, уже не было.
С горя пить начал «царек» и однажды по пьянке осмелился даже нарушить договоренность с Мариной — прийти к ней на ложе только в Кремле. Явился ночью к ее домику, сорвал крючок с двери, ввалился в темную спальню.
— Кто там? — послышался испуганный голос царицы.
— Ваш муж, сударыня, — сказал он, налетев на кровать и упав на хрупкую Марину.
— Да как вы смеете, — пискнула та из-под тяжелого здорового бугая. — Я сейчас закричу, я сейчас позову…
— К-кричи, — пыхтел тот, сбрасывая портки и запуская горячие потные руки в сокровенные места царицы. — Ага-а-а… Все при ней, — бормотал он. — Счас мы распочнем, ваше величество.
Царица была в бешенстве от такой наглости, готова была убить нахала, но не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. И когда он «распочал» ее и рыча взялся за дело, Марина сдалась, а вскоре и сама вошла в раж. Что делать? И царица была женщиной, стосковавшейся по ласке. Тем более что новый муж оказался гораздо горячее и неистовее ее прежнего. Ублажил царицу, ублажил сверх меры. Кое-как до окончания добрался. И тут же, отвалившись к стенке, уснул.
Марина, удовлетворенная, насытившаяся, долго еще не могла уснуть. Лишь после третьих петухов забылась.
Вздрогнув, проснулась уже при свете дня, когда по груди скользнула ладонь мужа.
— Вы что? — пыталась возмутиться.
— А то, — отвечал он, опять наваливаясь на нее.
После уже, когда он стал одеваться, молвила с упреком:
— Вы нарушили данное вами слово.
— Какое слово?
— Ну что придете ко мне только в Кремле.
— Ах, милая женушка, до Кремля нам как до морковкиных заговен. А мы ж живые люди, должны, как и голуби, пароваться. Что ж, я, царь, должен идти к потаскухам? А? При живой-то жене. Да и ты, милая, стосковалась по мужику. А? Что скраснела?
— Перестаньте говорить глупости.
— Какие глупости, так меня стиснула, так бросала, аж…
— Подите вон, — с возмущением приказала царица, заливаясь румянцем. — Вон, и чтоб я вас больше не видела.
— И не увидите… — сказал он выходя и в дверях, обернувшись, усмехнулся: —…до вечера.
Днем не удержался, в обед похвастался Гавриле:
— Ныне обратал я наконец царицу.
— Ну и как? — осклабился Веревкин.
— Н-ничего. Думал, маленькая, выдержит ли?
— Хэх. Мышь копны не боится…
— Эта мышь оказалась великой мастерицей на ложе. Не ожидал даже.
К воротам Троицкого монастыря прискакал на взмыленном коне казак. Увидев в воротах служку, спросил:
— У вас есть воевода?
— Есть.
— Кто?
— Князь Григорий Борисович Долгорукий-Роща, а второй — Голохвастов Алексей.
— Проводи меня к первому.
Казак слез с коня, вел его под уздцы, шагая за служкой. У воеводской избы привязал к коновязи. Перекрестившись, взошел на крыльцо. Войдя в приемную, поклонился:
— Мне бы князя Долгорукого.
— Я слушаю тебя, — сказал воевода, сидевший у узкого окна.
— Григорий Борисович?
— Да.
— Князь, я гнал от самой Москвы, чтобы предупредить. Стерегись, на Троицу идут тушинские воеводы — паны Сапега и Лисовский.
— Ты как это узнал?
— Да я ж с имя иду и весь наш курень.
— Значит, и казаки идут на нас?
— Идут. Куда денешься, царю Дмитрию присягали, он и послал. Князь помолчал, кашлянув, спросил:
— Как тебя звать?
— Данила Перстень.
— Отчего ж ты, Данила, присягнув Дмитрию, решил изменить ему?
— Никак нет, князь. Не обижай. И не думал изменять.
— Ну вот прискакал же, предупредил нас насчет тушинских воевод.
— Так я заради православного святого нашего, отца Сергия. Грех ведь это — с его обителью воевать. Воеводы-то наши латинской веры, и промеж хлопцев наших слух прошел, что хотит Сапега с Лисовским по взятии Троицы осквернить мощи святого. Как? И сказать страшно, выкинуть на помойку. Рази мы, христиане, можем такое стерпеть?
