— Ваше императорское величество! Вы так легко одеты? Я весь дрожу…
— Ничего, маркиз, согреетесь.
Граф Алексей Разумовский присутствовал при этом разговоре. И, не понимая французского, суть разговора разумел. Похмыкивал про себя: «Да, маркиз, согреетесь». Он то знал, какова на ногу Елизавета. Ему незачем было трепать дорожную пыль. Еще по выходе из Головинского дворца громко, при посторонних, пожаловался:
— Государыня, у меня подагра проклятая разыгралась… Что прикажете?
Елизавета посмотрела на него с пониманием:
— Опять?
— Опять, государыня. Приказывайте!
— Приказываю… марш в свою карету! И чтоб не смел утруждать ноги… болезный граф!
Вот такое оно, богомолье. Всероссийская самодержица топает туфельками по пыли, а ее камергер полеживает на шелковых подушках в карете. Со своим тайным напарником, генералом Вишневским, который загодя забрался в карету. Жаль, нет Сумарокова. Хороший кадет был, хороший генеральс-адъютант, да на вирши его слишком потянуло. Отпросился. Как держать в услужающих такого человека? Вдобавок и директор только что открывшегося театра, без него приходится коротать время. Чем у них тут не театр? Вишневский за главного театрала, похохатывает:
— Как мы их всех провели!
Вишневскому можно простить излишнюю фамильярность. Да и при деле он: знай отстегивает кожаные карманы! Заряжены они получше пистолетов. Истинно по-генеральски.
— А что, Алексей Григорьевич, — еще на мосту через Яузу вопросил, — с Божьей помощью начнем молитву?
Сквозь малую щель в занавеске видно: за государыней несут мешок с мелочью, она остановилась за мостом и раздает милостыню.
— Погоди ты!.. Не пялься. Задерни получше занавески.
Такие остановки будут до самой Троицы. Стоит ли мозолить глаза? Слава Богу, тронулись — и дальше кто пешком, кто в карете…
— А ведь солнышко уже взошло. Не жарко ли нам, Алексей Григорьевич?
— Да вроде как жарковато…
— Вот я и говорю, мой распрекрасный земляк!
— Ты не говори, ты делом занимайся, раз уж так. Что, руки трясутся?
Двадцать лет для полковника Вишневского, и при первой встрече немолодого, не прошли даром. Казацкие усы обвисли и поседели, чуприна и того больше, истинно, бел как лунь. Без парика ведь, попросту, все видно. Постарел, постарел! Но рука, когда-то хорошо державшая саблю, все-таки держит бокал доброго литья… Нечего грешить.
— Богохульники мы, Федор Степанович.
— Ну, какая хула, Алексей Григорьевич? За здоровье государыни. Виват!
— Виват, Федор Степанович.
Они всласть пожевали балычка. Ведь при таком раннем вставанье не позавтракали.
— По новой пушечки зарядим?
— Да чего уж, на Вознесенье хорошо подзарядили… Государыня мне чуть головушку не снесла.
— Да ведь целехонька?
— Чего ей станется! Жаль только Карпушу…
— Так на вспомин души?
— Помянем, чего ж…
Само собой, и на другие, более ранние, воспоминания потянуло.
— А что, Алексей Григорьевич, если бы я тогда не уговорил твою матушку, добрейшую Наталью Демьяновну?
— Ничего. Волов бы по бздилкам драл.
— Ты так спокойно говоришь, мой вечный благодетель?
— Истинный-то благодетель — Господь Бог. Хоть мы того и не заслуживаем.
— А ведь представь, Алексей Григорьевич… тьфу, тьфу!.. что жизнь может колесом оборотиться?
— Может. Не вечная же государыня Елизавета. Кто после нее? Прусский придурок, если супруга несчастная к рукам его не приберет!
— Смел ты, Алексей Григорьевич…
— Смел, да и доверчив. Уж ты-то, Федор Степанович, не донесешь. Да и кому доносить? Государыня сама еще похлеще выражается. Жалко ее… Но погоди! Кто нас так шумно обгоняет?
Он приотдернул занавеску. Наследник! Вместе с великой княгиней. Знать, тетушка послала назад фурьера, чтоб разбудил молодоженов… прозябающих по разным норам.
Проплыло за занавеской прекрасное, умное, молчаливое лицо Екатерины. Обочь кривлялся и что-то кричал великий, юродиво-худосочный князь…
«И этот поганец будет править нами?!» — подумал Алексей, ужаснувшись, что вроде как заранее хоронит свою господынюшку.
А она шла да шла. Версту за верстой. Широким петровским шагом. Останавливаясь только для того, чтоб раздать очередную милостыню.
На изволоке, где Ярославский тракт огибал крутой холм, голова процессии как бы приблизилась к изгибающемуся хвосту. Елизавета даже оглянулась, может, и карету своего графа заметила. Шаг стал еще шире, насмешливее. За ней вприпрыжку бежал маркиз Шетарди. Несчастный! Солнце уже поднялось высоко, припекало. Каково-то в тяжелом раззолоченном камзоле, в жарком парике и пудре! Алексей знал, что сама-то Елизавета никогда не пудрилась, тем более по волосам; они золотистым венцом плыли вкруг ее головы. Ветер надувал легким парусом скромное, полумонашеское платье. Уже не жалость — восхищение опалило душу Алексея. Двадцать лет знал Алексей эту женщину и не переставал удивляться ее переменам, и в облике, и в характере. Вот послала фурьера за молодоженами — зачем? Они уже догнали государыню, вышли из коляски. Екатерина пойдет хоть бы что, а кривляка-наследник?.. Он пока что выплясывал на носках возле маркиза Шетарди, но дальше-то?.. Маркиз и сам уже еле тащился, не понимая, какая дурь взбрела в голову императрице. Разве его король, его любимый Людовик, позволил бы себе пачкать в пыли золоченые туфли?
Что-то такое мелькнуло в голове Алексея, он поторопил:
— Федор Степанович, иль опустели кожаные кармашки?
— До Троицы не опустеют. Сам набивал-заколачивал, как мешки с порохом.
Стар, стар, а дело свое казак делал проворно.
— Знаешь, Алексей Григорьевич? Давай за нашу милую Украйну!
— Дело! За Украйну.
Что-то грустно после этого стало. Доведется ли когда побывать? Старушку мати повидать?
Вишневский догадался, именно это и сказал:
— За мати Наталью Демьяновну!
Алексей обнял его:
— Гарный ты казак, Федор Степанович.
— А як жа. И ты гарный. Тильки что ж теперь не спеваешь?
— Ты же знаешь, голос сдал. Да и поют ли графья?
— А казаки?
— О, казаки!..
Алексей замолчал, не договорив, но вдруг, откуда и голос взялся, давнюю думку вспомнил:
Оставил казак родную степницу!..
Ему не вернуться в родительский дом…
Они шли… вернее ехали… на богомолье к русской Троице, а пели — ведь и Вишневский пропитым голосом подхватил, — малороссийскую, наверно, не слыханную на этом лесистом Ярославском тракте, степную, грустную песню. В самом деле, легко уехать — трудно возвернуться обратно…
Дорога их не на юг вела — на север, версту за верстой. Уже вторая? Третья?.. Неужели до самой Троицы. Может, и до Ярославля, названного так в честь князя степного, истинно Мудрого? Не мудрость ли и сие — самодержице огромной империи пешью пылить по бесконечному тракту?
Верстовые столбы — недавняя новинка — мелькали за окном кареты, в которой сидели два казака и попивали венгерское, в то время как императрица, лишь на ходу испив квасу с благоговейно протянутого подноса, продолжала и продолжала отмеривать версты.
Четвертая…
Пятая.
На очередном изгибе дороги видно, как поднимают из пыли упавшего маркиза и тащат к карете. Виден наследник — неужели будущий император? — который тоже вот-вот упадет. Кто его потащит — не Екатерина ли, птицей летящая за Елизаветой?
Которая верста — шестая?
Седьмая?..
Петровский широкий шаг не сбивается… просто вдруг круто сворачивает на обочину, к купе развесистых дубов.
Какое-то неслышное повеление, какая-то радостная суета растянувшейся процессии.
Отдых? Бивак?
Ковры тащат. Слуги мельтешат. Скатерть-самобранку, длиной с парадную залу, расстилают под дубами. Господь услышал молитвы усталых грешников!
— Кажется, и нам пора выходить, — сказал Алексей, вздевая скинутый было по такой теплыни легкий летний кафтан. Как и у государыни, без всяких украшений.
Не слишком демонстрируя свое отменное здоровье, Алексей Разумовский подошел и отдал общий поклон, а потом и особый. Государыне. Она похлопала ручкой по ковру, указуя место возле себя. Деликатно осведомилась:
— Как ваша подагра, граф?
— Во всяком случае, не мешает выпить добрый бокал за здоровье ее императорского величества. Вы славно шли, государыня. Я не мог на лошадях за вами угнаться.
— Что я — тоже лошадь? Ну, граф, это верх учтивости!
Но было видно, что нравится похвала ее здоровью. Елизавета привыкла везде быть первой — что в менуэте, что в скачках, что в обычной пешей ходьбе. Аппетит у нее сейчас был отменный. Она с явной насмешкой посматривала на маркиза Шетарди, который ни есть, ни пить не мог и глотал какие-то пилюли, припасенные в дорогу. Значит, знал же, чем все это кончится?
