Следом за служанкой появилась княгиня, аккуратно одетая и причесанная. Ода зябко ежилась, кутаясь в наброшенный на плечи теплый плат.
Регелинда поставила кувшин на стол и, уходя, безразличным голосом проговорила:
- Баня истоплена.
Святослав посмотрел на жену, полушутя молвил:
- Не шибко вкусно твое угощение, хозяюшка. - И мрачно добавил: - Впрочем, большего мы и не заслужили!
После бани князь пришел в опочивальню в подавленно-расстроенном состоянии, о чем можно было судить по его вялым движениям и явному нежеланию разговаривать.
Ода сидела на стуле в нижней сорочице из тонкого льняного полотна и медленными движениями расплетала свою длинную косу, переброшенную на грудь. Ее темные глаза, почти не мигая, глядели на мужа, укладывающегося на постели. Из обрывков разговора в трапезной княгиня поняла, что русские дружины понесли сокрушительный разгром и ничто теперь не может остановить степняков в их стремлении грабить и жечь черниговские земли.
Но мысли княгини были заняты не этим.
- Роман, кажется, ранен? - спросила она.
- Ерунда! Царапина… - отозвался с кровати Святослав.
- Олег тоже?
- Да, стрелой в руку, но кость не задета. Заживет, как на собаке!
- У Олега рука была перевязана женским платком. Почему платком? Откуда он его взял?
Святослав после паузы лениво ответил:
- Стан половецкий нам достался на разграбление… Полонянок русских там было с полсотни. Может, какая и обронила платок свой, а может, сама отдала Олегу, увидев, что он ранен. Почему ты об этом спрашиваешь?
- Олег странно относится к этому платку, хранит его при себе, будто… - Ода не договорила и в следующую минуту пожалела о сказанном.
Однако Святослав, повернувшись на бок, вскоре погрузился в сон. Его уставшее тело так долго ждало отдыха, что достаточно было смежить веки, чтобы наступило сладкое забытье.
Святослав спал, а Ода сидела в плену грустных мыслей. Ей хотелось плакать. Она бы пошла к Олегу, чтобы расспросить о той, чьи волосы покрывал окровавленный платок, снятый с его раненой руки. Но Олег, как и его братья, сейчас спал как убитый. Оде оставалось лишь терзаться в ожидании подходящего случая для разговора.
Непонятная тревога наполняла душу Оды. Она сама питала ее, вспоминая глаза Олега, в которых как будто не было прежней радости при виде любимой, перебирая в памяти скупые слова, оброненные им в кратком разговоре с нею. Хотя немногословными были с мачехой в этот вечер и Давыд с Романом: усталость и горечь поражения довлели над молодыми Святославичами. Ода понимала все это, убеждала себя, что иначе и быть не могло. Но проклятый платок вновь и вновь вставал у нее перед глазами! Ода видела, как Регелинда сняла его с руки Олега, накладывая на рану чистую повязку, и хотела выбросить, но княжич не позволил ей этого. Олег не знал, что Ода за ним наблюдала.
«Неужто я ему опостылела? - с горечью думала Ода. - Неужто другая помоложе запала ему в сердце? Что же мне теперь делать? Я так же грешна, как и он. И я счастлива этим грехом! А Олегу, значит, наш грех уже в тягость?»
Оде хотелось поверить в необоснованность своих страхов, но мрачные предчувствия одолевали ее и бороться с ними не было никаких сил. Если все кончено, значит, ей нужно найти в себе силы пережить это, вспомнить свои прежние отношения с пасынком, вновь превратиться из любовницы в мачеху, растоптать в себе цветок любви, ради которого, казалось бы, и стоило жить. Ода сознавала, что она стала другой для Олега да, пожалуй, и для себя самой тоже, и возврат к прошлому уже невозможен. В прошлом был Ростислав, который умер, вместе с ним умерла в Оде ее первая любовь. Была Анастасия, ее тоже не стало. Покинула Оду и любимая падчерица, с которой было так хорошо коротать долгие зимние вечера.
Близость с Олегом дала Оде новую жизнь, через тяжкий грех познала она блаженство. Любовь - эта чистая птица! - вновь осенила ее своим крылом. Олег стал для нее тем мужчиной, которому она была готова отдать себя всю без остатка. А если надо, то и принять боль и унижения, но лишь бы быть всегда с ним…
Святослав готовил Чернигов к осаде. Князь целыми днями, невзирая на непогоду, осматривал стены и валы, по его приказу смерды углубляли ров со стороны Ольгова поля, везли из окрестных сел ячмень, овес, пшеницу, сено, гнали скот.
Старшие сыновья всюду были с отцом, часто их можно было видеть в боевом облачении; они выезжали с конными дозорами за дальний лес в сторону степи, охраняли купеческие караваны, идущие из Любеча в Чернигов и из Чернигова в Киев. Один из таких караванов вернулся с полпути обратно: у переправы через Днепр были замечены половецкие конники.
Оде никак не удавалось остаться с Олегом наедине, и она мучилась от неопределенности. Теперь, если Олег при Давыде не задерживал на ней свой взор, Оде казалось это не осторожностью, но проявлением холодности. Подозрения день и ночь изводили несчастную Оду, делали ее раздражительной и угрюмой. Ей надоели бесконечные разговоры о половцах, стали противными всяческие заботы по дому.
Состояние Оды бросалось в глаза Святославу, несмотря на его занятость. Как-то поздним вечером, отходя ко сну, князь обратился к супруге:
- Что мучает тебя, краса моя?! По чем изводишься? Иль о ком?..
Святослава Ода боялась пуще всего, с его проницательностью не могли сравниться ни Давыд, ни Регелинда. Княгиня быстро сообразила, как отвести удар от себя и Олега.
- Рвами да валами от большой беды не отгородишься, свет мой, - промолвила Ода, пристально глядя на Святослава. - О Чернигове печешься, а про брата Всеволода забыл? Он-то, чай, ждет не дождется помощи от тебя. Да, видать, напрасно!
Ода тяжело вздохнула.
- Вон ты о чем! - ухмыльнулся Святослав.
- Сам же не раз говорил, что половцы на переяславской земле бесчинствуют и бояре твои то же твердят, - вновь заговорила Ода. - Не рвы копать надо, а вести войско к Переяславлю, выручать Всеволода.
- Своя рубаха-то ближе к телу, - равнодушно заметил Святослав, взбивая подушку.
- Да как ты можешь молвить такое! - с негодованием воскликнула Ода.
- Могу, потому что я - князь, а не младень бестолковый вроде Ромки. Потому что знаю силу врага и свою слабость. Набег поганых, как волна, накатится и отхлынет. Беду не токмо храбростью, но и терпением избыть можно. Степнякам стен и башен Переяславля не одолеть, значит, и за Всеволода бояться нечего. Уразумела?
Не дождавшись ответа, Святослав повернулся лицом к стене.
* * *
Вскоре Святослав созвал на военный совет своих ближних бояр и старцев градских. Даже епископа Гермогена пригласил. Присутствовали на том совете и старшие Святославичи и княгиня.
Ода восседала на отдельном троне слева от супругов. Спинка ее трона была немного ниже спинки трона князя, и это, пожалуй, было единственным отличием в двух резных креслах, искусно сработанных черниговскими мастерами.
На Оде было длинное платье из синей парчи, рукава которого были украшены золотым шитьем, на узкой талии красиво выделялся греческий поясок из золотых колец. Тонкая талия и прямая осанка невольно обращали внимание вельмож на широкие бедра молодой женщины и на ее округлую грудь, скрытую под парчой. На голове - белый плат, облегающий щеки и подбородок, и круглая шапочка, опушенная куницей. На лице княгини была написана серьезная задумчивость, руки со сверкающими перстнями на пальцах покоились на коленях.
Святослав сидел, небрежно откинувшись на спинку трона из мореного дуба, усмешливо щуря глаза и поглаживая усы. Он не чувствовал или не хотел чувствовать торжественности момента, сидя с таким видом, будто пришел на званую пирушку. На нем была длинная бордовая свитка[111] из бебряни[112] с оплечьем, расшитым золотыми нитками. Из-под нее виднелись носки желтых сафьяновых сапог. На голове у князя была соболья шапка.
Князь и княгиня находились на небольшом возвышении, к которому от самых дверей вел темно-красный бухарский ковер с узорами в виде разноцветных завитушек. Сводчатый каменный потолок сходился в виде шатра над их головами. На белой стене позади них висел православный крест, под ним два скрещенных меча и щит Мстислава Храброго. По краям возвышения горели светильники на подставках в виде треножников. Благодаря этому место, занимаемое княжеской четой, было освещено лучше остального зала, где на скамьях, застеленных мягкими коврами, сидела черниговская знать.
Лишь епископу Гермогену из уважения к его сану и годам был поставлен стул с краю от возвышения. Таким образом епископ находился как бы на границе света и полумрака. Узкие, похожие на бойницы окна, забранные толстым мутно-зеленым богемским стеклом, с трудом пропускали свет.
