— Ты просишь у меня прощения? — воскликнул Постум, — Не говори так, цезарь! Как я могу сердиться на тебя, прощать или не прощать? Ты для меня — самый лучший, самый справедливый из всех людей на свете!
И он, встав на колени, поцеловал руку императора. Август, все еще не в силах справиться с рыданиями, другой дрожащей рукой гладил Постума по голове.
Им понадобилось еще несколько минут, чтобы успокоиться.
— Присядем где-нибудь, мой милый, — предложил наконец Август, — Нам надо поговорить, и разговор этот будет долгим, как я догадываюсь. Не веди меня к себе, поговорим здесь, чтобы нас никто не подслушал.
Они присели на прибрежных камнях, еще теплых от дневного солнца, которое уже начало садиться.
— Сразу скажу тебе, что мою ошибку мне помог осознать Германик, — сказал Август, — Он на многое открыл мне глаза и над многим заставил задуматься. По его совету я даже виделся и разговаривал с твоим вольноотпущенником.
— Ты говорил с Клементом, цезарь? — удивился Постум. — Ну тогда ты действительно знаешь все. А теперь — даже больше, чем мне удалось в свое время узнать.
— Увы, мой милый, — горестно произнес Август. — Всю жизнь я был слепым щенком, которого на веревочке вели туда, куда нужно его хозяевам. Ты не представляешь себе, как это страшно и обидно — в конце жизни выяснить, что ты жалкий старикашка, напрасно возомнивший себя мудрым правителем. Я напрасно прожил жизнь, милый Постум. Бедный Марцелл! Бедный Марк! Все могло бы быть по-другому!
— Что ты, цезарь! — воскликнул Постум. — Это неправда! Ты — величайший из всех правителей, каких знал Рим! Твоя жизнь достойна того, чтобы ей поклоняться, а тебя самого впереди, несомненно, ждет божественное перевоплощение!
— Ты так думаешь, милый? — спросил Август, и видно было, что он очень доволен. Отчасти тем, что внук не сердится на него, а отчасти потому, что всегда любил, если его хвалили, да еще так искренне. — А что? Я ведь неплохо потрудился на своем веку и немало хорошего сделал. А все мои ошибки… Я исправлю их, вот увидишь!
— Прости, цезарь, — Постум немного помялся, но все же продолжал: — Не время и не место тебя об этом спрашивать… Но не спросить я не могу. Что будет с Ливией теперь, когда ты все знаешь?
Август помолчал.
— Понимаю тебя, мой сын, понимаю, — сказал он наконец. — Ты — римлянин. Да что там, может быть, ты лучший из римлян, а настоящий римлянин всегда должен мстить врагам. Ливия лишила тебя отца и братьев…
— Она лишила тебя самых преданных друзей, цезарь!
— Да, да. Это так, — грустно сказал Август. — Но в данном случае, милый Постум, я хочу просить тебя о невозможном. Прости ей все зло, которое она тебе причинила. Я не могу наказывать ее.
Постум слушал насупившись. Он ожидал чего-то подобного и приготовился отстаивать свою точку зрения на то, что зло, от кого бы оно ни исходило, всегда должно нести заслуженную кару — так угодно богам и необходимо людям.
— Я не могу без нее, Постум, — просто сказал Август. — Эта ведьма здорово присушила за долгую жизнь, и я люблю ее. Несмотря на все ее злодейства. Я знаю, что она меня переживет — такое предсказание я недавно услышал от сивиллы[55] в Кумах. Да и без всякой сивиллы я это знал всегда! И не хочу, чтобы в последний путь меня провожал кто-нибудь другой, а не моя Ливия.
— Рано тебе говорить о смерти, цезарь!
— Знаю, что говорю. Знаю и то, что Ливия никогда не хотела плохого ни мне лично, ни Риму. Просто она несколько по-иному, чем я или ты, понимает свой долг.
— Но в чем же тут долг, цезарь? — удивился Постум. — В том, что она убила всех твоих друзей и соперников своему Тиберию?
— А если ее постараться понять? В юности бедняжка Ливия много видела зла, вызванного гражданскими войнами. И потом ею двигало своего рода чувство самосохранения — она не хотела, чтобы в Риме рядом со мной появился новый Помпей[56] или Марк Антоний. К сожалению, она видела возможных врагов даже в таких честных и преданных отечеству людях, как твой отец…
— А что ей помешает убрать меня? — спросил Постум. — Особенно после того, как она узнает, что мы виделись и ты даровал мне прощение?
— Ей помешаю я, — ответил Август, поморщившись от такого вопроса. — Ливия не тронет тебя — в обмен на то, что я не трону ее саму. Поверь, Постум, для меня лишиться Ливии — все равно, что лишиться обеих рук. Я не смогу даже отстранить ее от дел — не говоря уж о том, чтобы сослать на какой-нибудь остров вроде твоего.
Август невольно обвел рукой видимую унылую окрестность.
— На тот же случай, если я умру, — продолжал он, — я имею в виду мою скорую внезапную смерть — ты тоже получишь гарантии. В мое завещание, которое хранится у весталок, будут внесены несколько пунктов, касающихся тебя. Ты получишь официальное помилование, сенат обязан будет вернуть тебе имущество Марка Агриппы, твоего отца, и на пять лет назначить тебя народным трибуном — не сразу, конечно, а спустя приличествующее время со дня моих похорон.
— А Тиберию ты передашь власть, цезарь? — отрывисто спросил Постум.
— Я уже не могу поступить иначе, — ответил Август, — Но это, мне кажется, не должно тебя слишком беспокоить. Они ведь добьются своего, моя Ливия и ее дорогой сыночек, — им больше не за что будет преследовать тебя. Да и Тиберий не имеет к тебе претензий, разве не так? Я пришел к убеждению, что он будет недурным правителем, если Ливия за ним присмотрит. Хотя, конечно, со мной Тиберию никогда не сравниться, а?
И Август первый раз за время беседы слабо улыбнулся. Постум недоверчиво покачал головой, но тоже улыбнулся ему в ответ.
— Никто не сравнится с тобой. Сегодня, цезарь, самый лучший день в моей жизни. Я до сих пор не могу опомниться: вдруг ты подходишь ко мне, появившись, словно бы ниоткуда, — и открываешь лицо! А я-то думал, что больше уж никогда не буду иметь счастья видеть тебя, цезарь!
— И я рад нашей встрече, Постум. Но она, к сожалению, будет короткой, — сказал Август, и глаза его вновь заблестели. Постум заметил это и подумал, что раньше император не умел так быстро переходить от улыбки к слезам. — Сейчас за мной пришлют лодку. А пока Фабий делает насчет тебя некоторые — внушения твоим стражникам. Я должен сегодня же отплыть — несмотря на то, что темнеет, а честно говоря, я терпеть не могу этих ночных плаваний. Тебя, мой мальчик, с собой взять не могу — поживи здесь еще немного.
— Но почему, цезарь? — взмолился Постум. Ему вдруг стало страшно оттого, что Август уедет и оставит его на острове, — Я могу и не показываться в Риме, до твоего распоряжения. Спрячусь где-нибудь. А лучше всего — поеду к Германику, он меня приютит…
— И защитит, ты хочешь сказать? Увы, мой милый, это пока невозможно. Стоит тебе ступить одной ногой на италийский берег — и тебя сразу узнают! А это, как ты сам понимаешь, может оказаться для тебя опасным. Потерпи еще немного, Постум. Я подготовлю почву для твоего почетного возвращения с торжественной встречей. Обещаю тебе, что через месяц, ну самое большее, два ты вернешься в Рим. И я, конечно, постараюсь до этого времени не загнуться. Пожелаешь мне здоровья? — Август снова улыбнулся, но на этот раз своей обычной улыбкой — добродушной и немного лукавой.
Вскоре лодка с четырьмя гребцами снова подошла к берегу. Из нее гребцы принялись доставать и относить на песок подальше от прибоя разные вещи: сундук (в нем оказалась одежда), несколько запечатанных амфор с вином, корзину фруктов, связки полупрозрачных полос сушеной молодой козлятины, мешки с мукой и специями. Август, дожидаясь, когда они закончат разгрузку, еще раз обнял на прощание печального Агриппу Постума и накинул на голову покрывало, хотя стражников поблизости не было и они не могли его увидеть. Подошел Фабий Максим, тепло попрощался с Постумом, и так же, как высаживал цезаря, помог Августу снова забраться в лодку. Едва император уселся на скамеечку возле кормы, как гребцы дружно заработали веслами. Несчастный ссыльный стоял и смотрел вслед уплывающему Августу. Сможет ли император выполнить свое обещание? Доведется ли Постуму когда-нибудь покинуть этот надоевший остров и снова стать свободным человеком?
Центурион, деликатно покашливая, стоял в стороне, не решаясь вот так сразу приблизиться к заключенному. Сенатор Максим велел ему с этого дня следить, чтобы с головы Агриппы Постума не упал ни один волос, и вообще — делать пребывание узника здесь как можно более приятным. Оставалось только догадываться, нем смог Агриппа Постум, не покидавший острова ни на день, заслужить такую заботу со стороны высокого начальства — за пазухой центуриона лежал свернутый в трубочку императорский приказ о смягчении условий содержания опасного преступника. В подлинности приказа центурион не сомневался: сенатор Фабий был ему хорошо знаком, а приказ, кроме подписи Августа, украшен был оттиском его личной печати (принадлежавшей когда-то, говорят, Александру Великому). Из всего случившегося можно было сделать только один правильный вывод: начальству виднее, а наше дело — исполнять приказы, и тогда все будет хорошо. Кошелек, висевший у центуриона на поясе, теперь приятно отягощала пригоршня золотых монет — столько, сколько смогла вместить лопатообразная ладонь уважаемого сенатора Фабия Максима.
