То, что Август вдруг заинтересовался Агриппой Постумом, не очень огорчило Тиберия. Еще не было случая, чтобы Август вернул кого-то из ссылки, — причиной тому была странная особенность его характера, заставлявшая императора испытывать муки совести, видя рядом с собой человека, которого он заставил безвинно страдать. Как будто и не существовало такого понятия, как государственная необходимость! Ведь сумел же Август полюбить даже Тиберия, когда это стало нужно отечеству.
Через год, не продвинувшись за Рейн, но изрядно потрепав Арминия частыми вылазками, Тиберий был вызван в Рим для оказания ему высшей воинской почести — большого триумфа. К тому времени горечь от поражения легионов Вара несколько притупилась, вяло текущая война не приносила гражданам сильных ощущений — и Риму требовался праздник, требовалось значительное событие, которое должно было напомнить римлянам, что они не зря гордятся званием граждан великого государства. Оставив Германика командовать всеми войсками (тот был искренне рад и заслуженной награде своего названого отца, и тому, что впервые получает такое большое войско в единоличное управление), Тиберий поехал в столицу.
Это был его второй большой триумф — на этот раз за Паннонию. И можно было смело сказать, что приветствовать Тиберия вышли все жители Рима — все без исключения. Марсово поле, где Тиберий приносил жертвы, окружила такая огромная толпа, что шум, издаваемый ею, заглушал голоса жрецов, и им приходилось едва ли не кричать, чтобы расслышать друг друга. На разукрашенной золотом колеснице, в консульской пурпурной тоге и лавровом венке Тиберий въехал в Рим. Следом за ним шло несколько когорт, составленных из ветеранов паннонской кампании, за ними везли трофеи, вели захваченных в плен паннонских военачальников и вождей, во главе с самим Батоном. Вдоль всего шествия триумфальной колонны Тиберия также стояли тысячи людей, приветствовавших своего героя. Поднявшись на Капитолийский холм, Тиберий встал по правую руку от Августа и отсюда произнес перед народом краткую, но энергичную речь — он умел говорить речи, когда это было нужно.
Показав императору и народу плененного им Батона, Тиберий затем даровал ему свободу, наградил щедро и поселил в окрестностях Равенны — там, под надежной охраной, паннонскому вождю предстояло доживать свои дни, не зная ни в чем недостатка, кроме свободы. Такова была благодарность Тиберия за то, что Батон выпустил его из западни.
Триумф был отмечен общим обедом для всего народа — на тысячу столов. Тиберий, обычно бережливый, не ограничивал себя в расходовании средств: Ливия посоветовала ему не скупиться, чтобы праздник надолго запомнился. Впрочем, своих денег Тиберий тратил немного — и Август и Ливия открыли для него свои сундуки. Кроме общего обеда, на котором весь Рим наелся до отвала, каждому гражданину было выплачено по триста сестерциев.
В честь своих военных подвигов, а также в память Друза Старшего Тиберий (уже на свои средства — на это ушла полагающаяся ему часть паннонской добычи) воздвиг храм Кастора и Поллукса[54] на месте старого здания, пять лет назад им же построенного. Раньше это было весьма скромное сооружение, новый же храм блистал полированным мрамором и был украшен всеми образцами захваченного вражеского оружия. Внутри были установлены две бронзовые статуи — Друза Старшего и самого Тиберия, символизировавшие их братскую неразлучность, не менее крепкую, чем у Кастора и Поллукса.
Все это время Тиберий находился в столице, как ни странно не занимая никакой должности. Официально он числился главнокомандующим стоящих на Рейне войск, поэтому сенат не счел возможным отягощать его дополнительными обязанностями — но, возможно, не только поэтому. Ощущение надвигающейся смены событий царило повсюду, и сенаторы, как наиболее информированная часть общества, имели основание чувствовать близость перемен куда острее, чем обычные граждане, питавшиеся в основном слухами и домыслами. Все видели, как постарел Август, и все видели, как возвышен Тиберий.
Однако даже у приближенных императора, которые не раз слышали собственными ушами, что Август собирается передать свою власть именно Тиберию, возникало на этот счет много всяческих сомнений. Невозможно было ошибиться — Август Тиберия не любил, и никакие эдикты и ласковые письма не могли этого скрыть. Много раз было замечено, что веселость Августа как рукой снимает, стоит к нему подойти угрюмому пасынку, — вечно сутулившемуся, со сцепленными за спиной пальцами, и пробубнить приветственную фразу. При его приближении Август обычно прерывал все легкомысленные разговоры с друзьями, которые он так любил — забавные рассуждения о разных глупостях, вроде преимуществ устрицы над дроздом, в гастрономическом смысле, конечно. Неоднократно замечалось, как император, поговорив о чем-нибудь с Тиберием и отпустив его, не в силах удержаться, пускает ему вслед какое-нибудь очень нелестное слово. Да что там косвенные признаки — Август и открыто говорил, что не доверяет жестокому нраву Тиберия и боится за Рим, который должен попасть вскоре в эти медленно жующие челюсти. Но другого преемника у Августа не было.
Тиберий жил в Риме, не возвращаясь к войскам. На Германика можно было положиться — он с блеском вошел в роль командующего, надолго обосновался в лагере, взяв туда с собой Агриппину с детьми (там она и родила Германику следующего сына, которого назвали Гай). В отношениях с солдатами и офицерами Германик старался подражать своему отцу Друзу. Впрочем, это не стоило Германику труда, потому что он был незлобив и прямодушен, не любил мучить солдат муштрой и видел в них не просто воинов, а соратников. В войске его любили. Несмотря на скудное жалованье, до сих пор не повышаемое Августом, и прочие недостатки воинской службы, в лагере Германика не было замечено ни одного случая неповиновения или недовольства.
Вскоре, правда, по настоянию Августа Германик был назначен консулом и отозван в Рим, а Тиберию опять пришлось ехать к Рейну. В столице консульство Германика обсуждали со всех сторон, высказывая порой самые смелые надежды. С одной стороны, молодой и популярный в народе полководец был вполне достоин такой награды, хотя бы в виде компенсации за недоданные ему почести, а он ведь храбро сражался и в Паннонии, и в Германии. Но с другой стороны — не было ли это попыткой Августа поднять статус Германика до такого высокого уровня, чтобы он смог быть Тиберию соперником? Маловероятно, что Германик стал бы бороться со своим названым отцом за престол — он свято чтил право старшего да к тому же был доволен военной карьерой. Служить отечеству на поле битвы — вот было главной целью Германика. Но кое-кто в Риме начал поговаривать, что Тиберию не видать императорского трона как своих ушей, если сенат (да и народ, и особенно армия) обратит свое внимание на его пасынка, не уступающего Тиберию ни в одном из достоинств и к тому же полностью лишенного недостатков своего названого отца.
Люди, хорошо знающие Августа, не ошибались — он действительно был обеспокоен той судьбой, которая должна постигнуть Рим после его смерти. Не то чтобы он хотел поменять преемника, но чувствовал, что Тиберию надо создать нечто вроде противовеса. Германик таким противовесом быть не мог.
О родном сыне Тиберия, Друзе Младшем, и речи не было. Молодой человек пока проявил свои способности лишь в одном — умении уклоняться от службы. Даже когда Август объявил тотальную мобилизацию и сам, несмотря на возраст, надел шлем и нагрудники, Друзилл выклянчил у Ливии относительно спокойную должность надсмотрщика за набором рекрутов в южных областях Италии. К тому же по Риму в последнее время ходили слухи, что Тиберий не является настоящим отцом Друза, а подлинным же отцом является сенатор Азиний Галл, впоследствии женившийся на Випсании, когда Тиберий отказался от нее. Может быть, слухи эти распускались с одобрения самого Азиния Галла, но их могла распространять и Ливия, не очень-то благоволившая к внуку. Во всяком случае, Тиберий не удивился бы, если бы узнал, что это так, — мать никогда не упускала случая сделать ему больно, почему же ей сейчас не уколоть сына наговорами на Випсанию, к которой Тиберий до сих пор испытывал теплые чувства и, может быть, даже любил ее — с той же силой, с какой ненавидел красивого и язвительного Азиния Галла.
Нет, если бы Август и решил заняться подбором кандидатуры на замену Тиберию или хотя бы для сдерживания его, он бы стал искать подходящего человека в другом месте. Что и подтвердилось дальнейшими событиями.
Закончился первый консульский срок Германика. Его консульство ничем особенным не было ознаменовано, и в этом не видели ничего удивительного. Германик был солдатом, и прежде всего солдатом, заниматься сугубо гражданскими делами — строительством, разбором тяжб, утверждением новых налогов и совершенствованием старых ему было скучно, хотя он занимался всем этим прилежно, как человек ответственный и дисциплинированный. И теперь он с радостью отправился на Рейн, имея в голове очередной план военной кампании, которая поставит германцев на колени, а земли по ту сторону Рейна снова подчинит Риму. Август, привыкший к постоянному общению с Германиком, напротив, был огорчен его отъездом.
