Тщательно продуманная Витей Третьякевичем и Ваней Земнуховым операция прошла стремительно и успешно. Охранники, двое из которых были пьяны, а третий и вовсе храпел, — даже и не успели ничего понять, как были уже мертвы; и несмотря на то, что один из них, уже мёртвый, вырвался и, повалившись на землю, довольно-таки громко шипя, забился в агонии — он не был услышан, потому что из стоявшего на некотором отдалении дома ярко лился электрический свет, истошно гремела музыка; и орали голоса пьяных немцев, в которые вплетались иногда истерично-весёлые взвизги пьяных девиц…
Оружие, патроны — всё это вынесли из склады, и, присыпав сверху картошкой, уложили в мешке. Затем быстро пошли по небольшой, ведущей в сторону Краснодона дорожке.
Они так и не обменялись ни единым словом; возвращались в свой город — маленькими, чёрными тенями двигались в незримом, но всё так же торжественно шуршащем пространстве степи…
И Серёжка Тюленин понимал: то, что они добыли в этот раз — это очень даже солидное, и необходимое пополнение в арсенал организации; он понимал, что день прошёл, по крайней мере, не без толку, но теперь он был так же мрачен как и Витя Петров, который шёл рядом с ним.
Серёжка вспоминал все последние недели и месяцы; всю эту огромную, предпринятую им деятельность, и так тоскливо ему становилось от того, что всё это было направлено на разрушение. Он вынужден был нести смерть, но он ненавидел смерть — он ненавидел её больше, чем он ненавидел немцев, полицаев, Захарова и Соликовского, которые были только орудиями смерти. Серёжка нёс смерть орудиям смерти, он делал это ради жизни, но всё же ему было очень-очень тяжело, потому что он понимал, что сами действия его, по природе своей — ужасны, что их не должно быть. Серёжка уже не хотел быть героем, не хотел он нестись впереди танков на врагов, и сокрушать их тысячами; он жаждал только, чтобы война закончилась навечно. И он готов был всё же нестись впереди танков, он готов был принять любые муки, но не ради геройства, он согласен был на полное забвение. Он сделал бы всё это только, чтобы смерть победить; чтобы не вернулось никогда это страшное время, когда искренние, чистые сердцем люди вынуждены убивать…
* * *
В ранний рассветный час поднялся над степью туман, который двигался, и от того казалось, что это облака прильнули к самой земле, и теперь елозят по ней.
Долог был путь до шахты, ещё более долгим казался обратным путь, и не только потому, что мешки, которые несли ребята, казались им весьма тяжёлыми, но и потому, что ребятам весьма хотелось спать; и то один, то другой зевали.
Вдруг Стёпа Сафонов остановился, нахмурился, и произнёс напряжённым голосом:
— Впереди кто-то есть…
Остальные тоже остановились, вглядывались…
Тёмно-серая, постоянно движущаяся на них стена тумана ежесекундно порождала целые мириады образов, особенно многообразные от того, что сон был совсем близко, глаза слипались, а сознание каскадами порождало фантазии.
— Вроде бы нет никого, — пробормотал, поставив на землю мешок, и обеими руками протирая глаза, Серёжка Тюленин.
Но, ещё не успел он этого договорить, как туман всколыхнулся и выплеснул из себя четыре чудовищно материальных и массивных фигуры. И, ещё прежде чем они заговорили, уже ясно было, что это — полицаи. Это можно было определить по той плотной вони: помеси самогонного перегара и вони давно немытых, неопрятных и ведущих нездоровое существование тел, — которая от них исходила.
Эта встреча стала возможна потому, что обычно такие крикливые полицаи слишком уж притомились от выпитого накануне, и от того, что после учинённой ими вакханалии, им не дали выспаться, а разбудили пинками и затрещинами, и проорали, что если они сейчас же не отправятся на дежурство, то с ними будет общаться сам Соликовский.
И им было поручено пройтись по окраинам Краснодона, и даже выйти по дороге в степь, чтобы выследить какие-либо следы партизанской деятельности. Немецкое начальство, да и сам Соликовский полагали, что в окрестностях города скрывается партизанский отряд…
И вот полицаи остановились, чтобы закурить; но после всего выпитого, после недолгого, наполненного порождёнными спящим разумом кошмарами сна; их руки практически не слушались их, пальцы не гнулись, и они долго не могли зажечь свои сигарки. И они ничего не говорили и не ругались только потому, что в их головах не было никаких мыслей; казалось, что ветер выдул оттуда, и развеял по всей степи остатки мозга.
Но вот поблизости от себя услышали они шёпот. Тогда выронили свои сигарки и с автоматами наготове, перепуганные, но готовые стрелять, шагнули навстречу этому шёпоту, и вдруг оказались перед ребятами, которые держали в руках мешки.
И Серёжка Тюленин, увидев прямо перед своим носом чёрное дуло автомата, понял, что, как бы ему не хотелось бежать, но бежать нельзя, потому что, если он и не будет убит, то будут убит кто-нибудь из своих товарищей.
И теперь, видя перед собой полицаев, Серёжка совершенно позабыл о сне и усталости. Ему страстно хотелось предпринять что-либо. И только огромным усилием воли ему удавалось сдерживаться. Ведь он прекрасно понимал, что может погубить не только себя, но и своих товарищей.
И поэтому Серёжка сказал негромко, обращаясь не только к товарищам, но и к самому себе:
— Главное, не горячиться…
Полицай тут же ткнул его дулом автомата в щёку, и заорал:
— Ты чего говоришь?! Я спрашиваю — чего ты говоришь?! Отвечай!
И вновь Серёжке пришлось бороться со страстно пульсирующей в нём жаждой борьбы, и ответить:
— Я говорю, что мы просто возвращаемся с прогулки.
— С прогулки? — недоверчиво переспросил полицай.
— Да. Мы ходили на заброшенные колхозные поля и собирали картошку.
— Картошку?! — просипел другой полицай, и выхватил из рук Серёжки его мешок, тут же прохрипел. — У-у, тяжёлый, гад! Вы чего туда наложили туда. А? Отвечай?!
И полицай ударил не Серёжку, а стоявшего рядом с ней Витю Петрова, который смотрел на полицаев со злым выражением.
Тюленин повторил тихо:
— Главное, оставаться спокойными…
Тут Стёпа Сафонов изобразил на своём лице глуповатую улыбку, и с такой же глупой интонацией проговорил:
— Да вот картошечку мы туда положили. Картошечку есть хочется. Голодно нам!
Полицай сунул мешок обратно Вите Петрову, и проговорил злым и насмешливым голосом:
— Я ж вас насквозь, гадов таких, вижу. Вы ж это… вы ж комсомольцы… — и он ударил по щеке Витю, который с неприкрытой ненавистью глядел прямо в его лицо. — Вот ты, гадёныш такой! Вот я ж тебя насквозь вижу! Бери свой мешок, и потопали в полицию, там разберёмся, по каким полям вы в неположенное время шастаете.
— В неположенное время? — всё тем же тоном, переспросил Стёпа Сафонов, и проговорил жалобно. — Но нам кушать хочется. Вот картошечки набрали…
Быть может, эти полицаи и отпустили бы ребят, просто потому, что им не хотелось с ними возиться — конвоировать их до полиции, но слишком уж враждебным было выражение в глазах Вите Петрова, поэтому полицай рявкнул, поводя перед лицами ребят дулом автомата:
— Пошли, и без разговорчиков!.. Да-да, чтобы не рыпались, а то пристрелю гадёнышей таких!..
И они вошли на ещё дремлющие улицы Краснодона. Впереди шли ребята с мешками, в которых под картошкой лежали немецкие автоматы и патроны, а позади них вышагивали, иногда подталкивая автоматными дулами в спины полицаи…
Ребята шли, и переглядывались. Серёжа Тюленин видел сумрачные, напряжённые лица Лёни Дадышева, Стёпы Сафонова, Володи Куликова и Вити Петрова, и он чувствовал, что им страшно, но что они уже готовы к любым испытаниям.
Их конвоиры, всё же так подталкивали их, но в то же время начали громко между собой переговариваться — обсуждали какую-то бабу, и тот самогон, который она для них разливала.
И ребята смогли обменяться переговорить. Дадышев шепнул, обращаясь к Тюленину:
— Серго, ведь в полиции нас обыскивать будут…
С другой стороны прошипел Сафонов:
— Бежать сейчас надо. Так хоть кто-нибудь из нас уцелеет, а в полиции, как повяжут, так все и пропали.
Но Володя Куликов рассудил:
— Может и не найдут ничего…
А Дадышев произнёс:
— Шансы на это просто ничтожны. Точно найдут.
Тут полицай рявкнул:
— А ну тихо! А то прямо сейчас пристрелю!
И вновь саму себе сказал Серёжка Тюленин: «Сейчас главное — соблюдать спокойствие», и с безмолвным вопросом в глазах обратился к Вите Петрову, зная, что, если тот шепнёт: «Бежим», то он рванётся из всех сил на боковую улочку, так как уже никаких сил не было продолжать этот путь под автоматными дулами.
Но Витя сказал только:
— Идём дальше.
* * *
Этот был тот ранний рассветный час, когда в полиции стало тихо. Ещё недавно здесь били и допрашивали очередных схваченных по доносу бывших партийных работников; ещё недавно Соликовский орал на кого-то из своих подчинённый, но теперь и Соликовский, и палачи уже спали; а их, пребывавшие в камерах жертвы погрузились в тяжёлое забытьё.
