Даниэль даже отказывать умел в форме комплимента.
Вернувшись домой, Нина снова впала в тоску. Бродила по комнатам, то и дело вспоминая Клима: зачем он приходил?
Хотя какая разница? Вот уж на кого нельзя полагаться, так это на него.
Перед сном она пошла в ванную, взялась за щетку, чтобы расчесать волосы, но вновь положила ее на туалетный столик. Скинула пеньюар. Она так боялась, что кормление испортит ей форму грудей, но они, напротив, стали полнее. Талия не была такой тонкой, как раньше, но это было почти незаметно.
Тип женщины, который был моден лет двадцать назад, во времена блоковских незнакомок. Тогда еще носили корсеты, а на обложках журналов печатали не худосочных лыжниц, а оперных примадонн. Даниэль как-то в шутку назвал Нину «девушкой Гибсона»; он сказал, что до войны в Америке был очень популярен художник Чарльз Дана Гибсон, который создал икону стиля – женственную, немного грустную даму с фигурой, похожей на песочные часы.
Красота, вышедшая из моды и потому ненужная.
Видит Бог, Нина хотела бы вечно жить в том времени. Что, если бы не было ни мировой войны, ни революции? Ее первый муж был бы жив, у них бы родились дети. Летом – поездки в Крым, зимой – рождественская кутерьма. Не вспоминать о деньгах, заниматься благотворительностью ради собственного удовольствия… Когда Нина думала об этом, у нее перехватывало горло от жалости к себе.
Она подняла с пола пеньюар, сунула руки в рукава.
У нее никого не осталось, кроме крикливой китайской девочки, которая выучилась говорить: «Мама, иди ко мне!»
Занятая календарями, Нина почти не бывала у Тамары. Сначала было некогда, потом стало стыдно за собственную невежливость.
Нина легла в постель, взяла с тумбочки телефон и набрала номер Олманов. Тамара еще не спала.
– Я ужасно рада, что вы позвонили! Как дела?
Нина начала с извинений, сослалась на Китти, соврала, что та долго болела. Но Тамара сразу ее раскусила:
– У вас что-то случилось?
Нина рассказала ей про Уайера.
– Тамара, у меня руки опускаются…
– Начинайте все заново.
– Как?! Уайер меня разорит! Мне и вправду бежать из Шанхая?
– Если уж на то пошло, переезжайте на соседнюю улицу, во Французскую концессию. Там вам Уайер ничего не сделает.
– Он подошлет ко мне бандитов!
– Наймите телохранителей. И подумайте: возможно, вам следует открыть дело, которое не отнимет никто – ни Уайер, ни налетчики. Никаких товаров: их можно похитить или испортить, – только работа с людьми.
Нине захотелось все бросить и поехать к ней, уткнуться носом в сухую теплую ладонь и хотя бы недолго побыть в доме, где все друг друга любят, где все предсказуемо. Но как напроситься в гости после стольких недель беспардонного отсутствия?
– Приезжайте завтра, – словно угадав ее мысли, сказала Тамара. – Мы все обсудим.
– Хорошо.
Нина повесила трубку. А что, если и вправду открыть новое дело? Календарей безумно жаль – столько сил было потрачено на них! – но какой смысл биться головой об стену, если все равно ничего не выходит? Если риски велики и слишком многое может пойти наперекосяк?
Тамара и Даниэль посоветовали ей завести охрану…
Сейчас все, у кого есть деньги, боятся похитителей. В особенности китайские богатеи, приехавшие из разоренных войной провинций. Они совершенно беззащитны – в Шанхае у них ни друзей, ни родственников, которые могут порекомендовать надежных людей. Наймешь человека – а он окажется членом банды.
Нина натянула одеяло до подбородка.
Если она пригласит русских офицеров и предложит их услуги богатым китайцам, то дело пойдет. Эти ребята сумеют защитить ее саму – и от Уайера, и от кого бы то ни было. И ей действительно нужно переехать во Французскую концессию: там проще получить разрешение. А первых клиентов можно найти через Бинбин.
Нина не спала до рассвета: ворочалась, думала. «Девушка Гибсона» – владелица охранного агентства: несусветная дикость… Однажды Даниэль показал ей очень хорошую цитату у сэра Артура Конан Дойла: «Делай, что должен, и будь, что будет. Вот повеление, данное рыцарю».
Все правильно: будь, что будет.
Всех господ офицеров как ветром сдуло в тюрьму. Марья Макаровна страшно о них горевала, хотела идти сдаваться полиции, но потом подумала, что без нее дело славянского фашизма совсем захиреет.
Макар ночами не мог спать – все боялся: сейчас явятся усатые сикхи и уведут родную кровиночку. Марья Макаровна утешала его: «Вы, папаша, ужас какой малодушный. Мои соратники – люди проверенные. Они ни слова не скажут сатрапам обо мне». Он просил ее уехать к сестре в Харбин – пересидеть страшные времена, – но и тут она не послушалась.
Видно было, как горевало ее сердце по пропавшим друзьям. Через знакомых она отправляла им передачки, пыталась найти адвоката. Так где его возьмешь? Он денег стоит.
Из парней теперь захаживал только Назар – тот самый, раненный в ногу. Марья Макаровна ругала женщин, что его подстрелили, клялась отомстить, но Назар сказал, что к тем, у кого есть револьверы, лучше не соваться.
Младшие дочки – Паша и Глаша – поселили его у знакомых. Отбили соплюхи парня у Марьи Макаровны: теперь он с ними на крыльце сидел, колол им орехи и рассказывал о всяких геройствах.
Снова затеплилась надежда в отцовском сердце. Назарка – явление природы бестолковое, ремесло у него несерьезное, фотографическое, да и нога может криво срастись – будет хромым как черт. И все же Макар приносил молодежи гостинцы с фабрики – мороженое имбирное и пломбирное. Авось детушки до чего-нибудь договорятся, на крылечке сидючи. Макара поймали на воровстве продукции и выгнали взашей, не отдав недельного заработка.
Горемыки русские – те, которые без службы, – ехали на трудовой рынок на сенной площади в Китайском городе. Тащили клочья сена, оставшиеся от буйволиного и лошадиного кормления, валили все в кучу и укладывались отдыхать на свежем воздухе. На подошвах ботинок писали мелками цену за поденный труд: те, кто послабее и без специальности, – двадцать пять центов, молодые и мастеровитые аж на доллар замахивались. Китайские подрядчики ходили между вытянутых ног и после нещадной торговли уводили с собой рабочую силу.
Макар не знал, как объяснить им, что он наладчик. Поначалу тоже хотел доллар попросить, но его не взяли ни на первый день, ни на второй – всю неделю только даром на трамвай тратился, у дочек брал взаймы.
Только когда он скинул цену до того, что сказать смешно, его взяли на кожевенный завод – таскать крючьями шкуры из известковых бассейнов и соскабливать с них шерсть.
Кругом грязища первобытная, пыль, вонь и ужас. После смены Макар вышел из цеха; рабочие-китайцы расселись на корточках вдоль стен – рис палками лопать; посмотрели на Макара и загоготали.
– Чего ржете, дьяволы? – буркнул он.
Те еще пуще развеселились.
– Они, верно, говорят, что теперь вы наконец стали белым человеком, – сказал кто-то по-русски. – У вас все лицо в известковой пыли.
Макар изумился. Посмотрел – а это его напарник, с которым он целый день шкуры ворочал: тоже весь как в муке обваленный.
– Я думал, вы китаец! – ахнул Макар. – Знал бы, что вы свой, родной, так я б не молчал всю дорогу!
Представились друг другу. То был полковник Лазарев, бывший командир Сибирского стрелкового полка. Услышав это, Макар оробел.
– Отставить церемонии, – усмехнулся господин полковник. – Мы все тут подневольный люд. Вы, Макар, как знаете, а я в эту дыру больше не полезу. Чахотку здесь подхватим – и поминай как звали.
Макар сказал, что полностью согласен.
На следующий день они лежали рядом на сенной площади – с надписью «пятьдесят центов» на ботинках. Лазарев кутался в латаную шинель офицерского кроя, самокрутку держал по-благородному – между двух пальцев.
– У меня во Французской концессии супруга с маленьким сыном живут. Работы нет, хозяин скоро из квартиры погонит…
Макар рассказал ему о своих девицах. Лазарев слушал, качая головой.
– Молодежи труднее всего, – проговорил он. – Не знают, куда приткнуться, хватаются то за одно, то за другое. Я их не осуждаю, Макар. Без надежды нельзя… А все эти большевизмы, фашизмы, китайские национализмы суть надежда на хорошую жизнь в будущем. Если наше поколение не сумело дать детям ни дома, ни пропитания, что еще у них остается?
Умнейшая голова был этот полковник. И к тому же благородный до изумления. Один человек рассказал Макару, что в 1923 году Лазарев получил от контр-адмирала Старка денежную премию – за ведение переговоров с Муниципальным советом о высадке беженцев в Шанхае.
– Ничего не взял себе, все отдал в фонд больных и раненых. «Я, – говорит, – здоров, как-нибудь выкручусь. А этим людям без лекарств конец».
Вот какой замечательный человек! А уж как трудно ему приходилось, Макар своими глазами видел.
