– А-а-а-а, – звенели в ушах гостей его исступленные вопли.
Насмерть перепуганная Двойра выбежала в сени и завизжала. Не разобрав толком, что произошло, завизжали и остальные женщины.
– Он с ума сошел, вяжите его! – раздались отдельные голоса.
А Танхум колотил по столу кулаками, бил посуду, ломал все, что попадалось ему под руку. В окнах зазвенели разбитые стекла.
– Да вяжите же его, он сумасшедший! – кричали гости, но их голоса тонули в треске разбиваемой посуды и в звоне вылетающих из рам оконных стекол.
Обезумевшая от страха Двойра пулей вылетела на улицу и завопила не своим голосом:
– Танхум сошел с ума!
– Что?! – выскочила на ее крик со своего двора Гинда. – Да не спятила ли ты, часом, сама?
Но охваченная паникой Двойра побежала дальше, на ходу крикнув Гинде:
– Подите туда сами и убедитесь. Он свихнулся – чуть было меня не убил!
Гинда, а за ней еще несколько женщин из соседних дворов бегом припустились к дому Танхума. Им вышли навстречу гости, которые начали расходиться со столь неожиданно прерванного пира.
– Что случилось?… Говорят… – спросила жену Юделя Пейтраха закутанная в большой платок женщина.
– А что говорят?… Что за трескотня такая?… – сердито отозвался за жену Юдель.
– Говорят, что Танхум… – вмешалась рябая соседка, сгорая от любопытства.
Юдель промолчал и, уводя свою жену, важно прошествовал дальше.
Из дому вышли остальные гости, и Гинда услышала, как кто-то из них обронил:
– Видно, напился до чертиков, иначе не разбушевался бы так ни с того ни с сего.
– Слышите? Видно, так оно и есть: Танхум хватил лишнего, а Двойра перепугалась, – отозвалась жившая через двор от Танхума худенькая женщина с маленьким, в кулачок, лицом. – Вот вам и вся история.
– Да что вы болтаете. Он действительно спятил, – возразила рябая.
Кумушки все не унимались и, почти не слушая друг друга, трещали каждая свое, высказывая самые невероятные предположения.
Пересуды не затихли и на следующее утро.
– Счастье еще, что Двойра успела удрать, не то он, чего доброго, и впрямь бы ее прихлопнул, – говорила одна.
– Двойре поделом: не распускай язык, где не надо.
– Убивать не убивать, а укоротить ей язычок Танхуму следовало бы!
Танхум знал, что о нем вовсю трезвонят в Садаеве. От стыда он боялся показаться людям на глаза. Он уже каялся, что так безобразно вел себя в присутствии гостей, но что толку было от его раскаяния: сделанного не воротишь.
Нехама с ним не разговаривала и не подпускала его к младенцу, хотя Танхум пытался с ней помириться.
– Мы ведь с тобой муж и жена, – говорил он. – Мало ли что случается в жизни… Я, может быть, был неправ, погорячился малость… Ну так что же…
В нем боролись противоречивые чувства: то ему хотелось помириться с Нехамой, то, когда гнев подавлял в нем добрые чувства, он готов был броситься на нее и бить, бить до полусмерти. Но каждый раз он сдерживался, благоразумие брало верх над слепой яростью.
«Довольно! Хватит! Пора кончать со всем этим!» – говорил он себе.
А потом снова нападал на Нехаму и проклинал ее. И снова умолкал, ругая себя: «Ведь слово дал себе держаться достойно…»
Но как погасить пламя, когда оно сжигает сердце? Как задушить гнев, когда он сжимает тебе горло?
И Танхум отводил душу на безответных животных: то он злобно толкнет коленом корову, если ему покажется, что та стоит неспокойно, когда ее кормят, то поддаст ногой хохлатку; досталось даже его любимому сторожу – вислоухому Рябчику.
Танхуму казалось, что нет на свете существа несчастнее, чем он. Каждая божья тварь имеет свои радости в жизни, имеет место, где находит покой. У пса есть теплая конура, есть хозяин, который любит и кормит его и к которому он может приласкаться. А кто предан ему, Танхуму? К кому рвался он, когда спешил домой, если не к Нехаме? Кто оставался здесь хозяйничать, пока его не было? Нехама, все она, Нехама!
А если она уйдет, с кем он, Танхум, останется?
У последнего нищего есть жена, дети, родня, есть кому пожаловаться, когда у него тяжело на душе, есть кому открыть сердце. А у него, Танхума, нет ни отца, ни братьев, и даже Нехаму, жену свою, чувствует он, тоже теряет!
Всю жизнь боролся он за свою землю, за свое добро. Спасая добро, он пристал к бурлацким кулакам, как разбойник, с обрезом в руках вышел с ними на большую дорогу и попал потом в тюрьму. И вот пришло было спасенье: явились белые, освободили его из заточения, вернули ему его землю, он теперь, слава богу, опять богат. И все-таки бог отвернулся от него! Всю свою жизнь ждал он ребенка, и, когда, наконец, дождался, оказалось, что не он его отец, что отец ребенка – нищий батрак, которого жена пригрела в его, Танхума, доме! И долгожданное счастье обернулось позором…
Наверное, Нехама потребует развода. Недаром она шушукается с отцом.
– Я перееду к тебе, папа, – услышал он как-то ее слова;
«Зачем ей уходить от меня? – думал упавший духом Танхум. – Ведь Айзик теперь черт знает где. Э, да не все ли равно, к кому она уйдет!» Так или иначе он останется одинок. И никто ему не посочувствует, никто его не пожалеет. Даже те, кто был в гостях у него, ел его хлеб, радуются, наверно, его горю.
Что делать, если Нехама не будет с ним и он останется один-одинешенек в таком пустом для него мире?
16
Вот уже вторую неделю Давид Кабо со своим небольшим отрядом пытался прорваться сквозь плотное кольцо белых войск к частям Красной Армии. Но запасы продовольствия и боеприпасов подходили к концу. Как быть? Возвращаться домой опасно – староста с полицаями и местные богатеи обязательно выдадут их белякам. Может, спрятать оружие и разойтись поодиночке во все стороны?
Но кругом белые, и, скорее всего, при первой же встрече с полицией они попадут под подозрение и будут схвачены.
– Нет, если уж погибать, так погибать в бою, – решил Давид.
Беспрерывные походы, голод измучили бойцов, многие из них упали духом.
– Зачем было уходить из дому? – первым подал голос Михель. – Помереть мы могли бы и дома, около своей семьи. Все лучше, чем подыхать здесь, на большой дороге, бездомными, как бродячие собаки.
Жалобы эти сильно встревожили Давида. С тех пор как они попали в окружение, он всеми силами старался поднять настроение людей, поддержать их боеспособность, не допускать уныния. Давид решил: надо избавиться от малодушных, отпустить их на все четыре стороны.
– Так, значит, ты хочешь домой вернуться? – обратился он к Махлину. – Что ж, сдавай оружие – и скатертью дорога!
Михель стоял, виновато опустив голову, и угрюмо молчал.
– Кто хочет домой, пусть кладет оружие и уходит – я никого не держу, – сказал Давид.
Все молча переглянулись, но никто не двинулся с места.
– Ну что ж, значит, решено: будем дальше драться. И правильно – скоро прорвемся к нашим!
– Кто знает, где теперь наши? – пробормотал под нос Гдалья, но, как ни тихо он это сказал, Давид услышал.
– Недалеко, вот увидите, недалеко, – делая вид, что убежден в этом, проговорил он.
Отряд остановился в густом лесочке, и Давид решил выслать разведчиков, чтобы выяснить, что творится в окрестных селеньях. Он выбрал немолодых, опытных бойцов, умеющих зорким глазом все подметить, легко ориентироваться в любой обстановке.
В этой группе оказались Рахмиэл, Гдалья и два комбедовца из хутора Шилово.
– В деревню входите по двое – один пусть ходит по дворам, делает вид, что побирается, другой говорит людям, что ищет, к кому бы наняться в батраки. Таким образом, вы узнаете все, что нам нужно: где стоят белогвардейцы, сколько их примерно в этом селе, как относится к ним население. Запомните все подходы и пути к каждому населенному пункту, мимо которого будете проходить, запомните каждую тропку, на случай, если придется уходить, не привлекая к себе внимания…
– Понятно, – откликнулся здоровенный шиловский парень в свитке и мерлушковой шапке на светлых волосах.
Разведчики вышли из лесочка и разбрелись в разные стороны, предварительно договорившись, где и когда встретятся, выполнив задание.
Добравшись до первого крупного селения, Рахмиэл шел по улице и незаметно наблюдал за всем, стараясь угадать по внешнему виду домов, где остановились на постой белогвардейцы. Как правило, то были самые богатые дома.
Темнело, и Рахмиэл стал искать пристанище на ночь. Побродив по улицам, он остановил свой выбор на бедной, покосившейся хате и постучался.
– Кто там? – послышался хриплый старческий голос.
– Нельзя ли у вас переночевать?
– А кто вы такой?
– Я не здешний, – отозвался Рахмиэл. – Ищу работу, а знакомых у меня здесь нет. Вот и брожу как неприкаянный.
– Мы не знаем, что вы за человек, сейчас много бродит по свету, проходите с миром, – услышал Рахмиэл и хотел двинуться дальше, но услышал другой, женский голос:
– Жалко человека. Впусти. Куда он пойдет, время к ночи.
