бегах, в изгнании на родине своей. Ходили разные толки о чужеземце, да всяко знал он речь латинскую сносно, дабы изъясниться, а паче сего – всё время проводил в трудах учёных, постоянно преумножая знанья свои.
Так же слухи плелись, будто бы сей чужеземец пребывает в отличном свойстве с Андреем Курбским, который уже успел немало прославиться живым и пытливым умом своим. Быстро оба чужеземца прослыли латинами, да притом учёными мужами. Заслугу их высоко ценили при дворе короля Жигимона, который с превеликим удовольствием внимал речам бывших придворных самого Иоанна Васильевича.
Вымотанный собственным волнением, Юрий Горенский рухнул в кресло, устланное подушками. На утомлённом суматохой лице выступил пот. Князь вытер лицо белым платком, стараясь унять волнение, охватившее его душу. С осторожным трепетом извлёк он грамоту, хранившуюся у сердца. Осторожно расправил он послание от брата своего. Серые глаза вновь пробежались по строкам.
«Юрий, брат мой, Господь помиловал меня! Успел я домчаться до границы, резвый конь не изменил. Уж мчусь к тебе в Утену. Надо было мне с тобою отправляться. В тот день не ведал я, сколь мало времени отведено мне. Нынче чую смерть за своей спиной. Эти черти во главе с Иоанном не достигнут меня нынче.
Страшным проклятием опричнина опустилась на нашу родную землю. О страшном, об истинно страшном и богомерзком поведаю тебе, брат, да всё при встрече. Молюсь, чтобы видения этих проклятых кромешников отпустили меня.
Милосердием Господа, чай, не далёк тот час, как будем вновь вместе.
Пётр»
Юрий не спешил убирать послание. Он вновь и вновь пробегал взглядом по этим строкам и лишь после того осторожно сложил бумагу, боясь оставить хоть след на письме. Не ведал, никак не ведал князь Горенский, с каким посланием примчится гонец к дому его. Несколько мгновений Юрий стоял на пороге. Он слышал речь гонца, и речь та была родною, русской, да не мог он взять в толк слова те.
– Брат мой перебрался чрез границу. Отчего ты льёшь этот яд ртом своим поганым? – спросил князь.
Гонец сглотнул да осмотрительно отступил назад, ибо могуч был Горенский в силе да росте своём.
– Казнён, – кротко повторил гонец.
Юрий захлопнул дверь, да с такою неистовой силою, что та едва ли удержалась на кованых петлях. Ночью того же дня раздался стук в дверь. Открыл мальчик-прислужник да поднял взгляд на гостя.
– Хозяин дома? – спросил Курбский, чья фигура и стояла на пороге.
Мальчик тотчас же закивал, прикусил палец свой, сжатый в кулак. Андрей без приглашения переступил порог дома. Прислужник, несмотря на малый рост свой, непременно бы вступился за своего хозяина, не будь Курбский частым и званым гостем здесь.
– Юра! – громовым басом вопрошал Андрей, обходя комнату за комнатой.
Наконец он поднялся по дубовой скрипучей лестнице на второй этаж, где завидел во мраке коридора приоткрытую дверь, откуда лился слабый свет. Туда-то князь и устремился. Едва приоткрыл дверь, так тотчас же застыл на пороге. Хозяин дома полулежал в кресле. Взгляд его безжизненно уставился на едва дышащий жаром огонь. Под ногами у Горенского лежали пустые бутылки. Некоторые из них были поддеты трещинами, иные и вовсе раскололись. Верно, были выпущены из обессилевших рук прямо на пол.
Андрей подошёл к князю, перебарывая то оцепенение, какое охватывает нас при виде покойников, ибо князь Горенский более походил на труп. Его лицо покрывала ужасающая бледность с примесью тухло-болотных цветов. Глаза казались абсолютно полностью созданными из стекла, притом не сильно славным умельцем. Будто свет навеки покинул эти очи, и слабое отражение тлеющих углей в очаге – то и есть весь свет. Курбский тяжело вздохнул, положив руку на плечо друга своего.
– Соболезную горю твоему. Господь примет его душу в Царствие Небесное, – произнёс Андрей, надеясь, что князь ещё не утратил полностью разум свой.
Горенский едва-едва шевельнулся, затем медленно поднял голову свою, обращая пустые глаза к Курбскому.
– Отчего же? Брат мой Пётр пересёк границу… Вот, Андрюш, вот! – пробормотал Юрий, поднимая в кулаке своём скомканный клочок бумаги.
Курбский замер, не ведая, как поступить. В конце концов он поджал губы, кивнул да обернулся к коридору, откуда виднелась голова юного прислужника.
– Прибери стекло, – приказал Андрей, поднимая уцелевшие сосуды.
Боле Юрий не произнёс ни слова вразумительного, да всё твердил, мол, брат его Пётр нынче с минуты на минуту примчится, ведь в письме своём чётко писал, что опасность миновала.
Немного выдержал Курбский, точно ведал – нельзя ему покидать нынче сей дом. Он вызнал у домашних, где есть бумага да чернила. Домашние проводили Андрея в комнату своего господина, где Горенский предавался учениям. Труды в телячьей али коровьей коже продавливали под своей великой тяжестью дубовые полки. Премногие труды написаны были рукою самого Горенского, оттого и у Андрея вспыхнули печальные думы.
«Сможет ли Юра написать хоть пару слов?»
Курбский опустился в кресло, укрытое шкурой. Взяв листок чистой бумаги, он обмакнул гусиное перо в серебряную чернильницу и принялся писать прошение своему повелителю. В письме своём Андрей поведал о горе своём. С низким поклоном и смиренным сердцем просил дать больший отпуск со службы государевой, ибо не мог он нынче воротиться ко двору Жигимона. Письмо князь той же ночью и отправил с гонцом, а сам погрузился в тяжёлые измышленья. На столе лежал чистый лист, и предстояло написать много более тяжкое послание. Глубокий вздох сорвался с его губ, покуда глядел он пред собою. Силы будто покидали Андрея всякий раз, как он обращался к царю всея Руси.
«С нашествия басурман бесчестных не ведала земля русская большей напасти, чем тиранство твоё слепое да ненасытное. Своим же злодеянием отрекаешься ты от любящих слуг своих, от добрых честных христиан, что клятву давали тебе, что служили верой и правдой, что головы готовы были сложить во имя твоё. И чем отплачиваешь им, царе?
Взываю к рассудку твоему, коий не мог покинуть тебя. Очнись, пробудись ото сна этого, что охватил душу твою, сбрось сие долой. Оно пожрёт тело и разум твой, аки дьявольский пламень.
Неужто не зришь ты, как земля твоя гибнет, залитая кровью сыновей своих? Отрекись от разбойных злодеев своих, упраздни опричнину. Прикрывшись волей твоей, несут погибель они земле Русской и тебе, Иоанн. Нет им веры, гони их от себя, как ныне беззаконием своим гонишь ты добрых христиан прочь.
Будь моя воля, я бы принял и яд, и меч, и стрелу, и коварный кинжал принял бы, дабы защитить тебя. И ныне чту тебя, паче родного брата по крови. Оттого молю тебя – спаси себя,
