да великие рынды уж хмуро глядели на безвольного посланника.
– Пущай явится, – раздалось из-за двери.
Голос мрачный, тяжёлый. Ежели бы гонец не ведал ни единого слова русской речи, не усомнился бы – царь в скверном настроении. Посланник едва переступил порог, пал ниц.
– Не вели казнить, великий царь! – взмолился он, не смея и взору поднять.
Государь сидел за столом в лучезарном облачении, расшитом золотом. На столе по левую руку Иоанна покоилась шапка Мономаха. Лик государя был будто бы опечален, удручён тем величием, что божественной волей было водружено на его плечи. Иоанн глядел на гонца холодно, будто бы устало и вовсе без охоты. Коротким жестом взмахнул царь рукой в воздухе, раздвинув в стороны пальцы, унизанные перстами.
– Молви, молви, с чем пришёл, – тихо произнёс царь, отчеканивая каждое слово с такою силой, что гонец было подумал, что государь коим-то образом да заведомо разузнал, от кого уготовлено за пазухой послание.
Дрогнули руки гонца, покуда доставал он письмо из внутреннего кармана. По царскому взгляду едва ли ведал несчастный судьбу свою. Лишь на мгновенье взор посланника обратился на золочёный посох, что таился в дальнем полумраке царских покоев.
* * *
Стояла свежая ночь. Фёдор и Генрих облачились в чёрные одеянья, заткнули по оружию за свои пояса. Немец неизменно носил при себе оружие, кованное на восточный манер – со гнутым лезвием, да бывало снимал с мечей своих лишние украшательства. Фёдор сим глубоким вечером обошёлся драгоценным кинжалом. Опричники спустились в сей час к конюшне, проведать верных скакунов своих.
Славный Гром не признавал иных хозяев, помимо Генриха да Фёдора.
Из всех конюхов подступиться к гордому коню мог разве что чернявый Юрка. Басманов, прослышав о славном холопе, который толк в лошадях какой-то смыслит, как стал приглядываться к нему. Что-то было в тех глазах татарских, в том угрюмом взоре, что не давало ему покоя. Пущай и любопытство поднималось в сердце младом, об чём же ином речь может идти, коли тут намечается тако раздолье, как объездить славного любимца Грома? Гордый нрав его противился всякой узде и седлу. Иные всадники были вмиг сброшены на потеху всей братии.
Одним из тех, кто подвергся сему униженью, был Афанасий. Его своенравная упрямость не пришлась по сердцу Грому, отчего конь не дал себя оседлать. Уж братия на славу посмеялась тогда. Князь в порыве неистовой ярости было схватился за кнут. Верно, и запорол бы животное до смерти, ежели царь не повелел в сей же миг нанести самому Вяземскому ударов вдвое больше.
– Не дам я тебя в обиду, – приговаривал Фёдор, выводя Грома прогуляться вовсе безо всяких пут.
Верная Данка шла рядом, переставляя стройные свои ноги. Именно она первая заприметила холопа, суетливо спускавшегося по лестнице, да подняла голову. С тем и опричники обернулись к Стёпке-заике, который со всех ног спешил к ним.
– Фё-фё-фё… ва-ва… – начал холоп, да прерван жестом был.
– Верно, есть мне служба нынче… – с некоторой грустью вздохнул Фёдор.
Стёпка закивал да силился дале высказаться, покуда вёл опричника к лестнице.
– Ца-ца-цар во-во-во гне-не-не-не… – с трудом выуживал из себя парнишка.
Фёдор переглянулся со своим другом. Лица их несколько омрачились, утратив всякий мир и покой, коим были они полны. Генрих глубоко вздохнул да замотал головой, не молвив ни слова. Фёдор провёл рукой по лицу и жестом отпустил Стёпку.
– Я лишь что молвить-то тебе хотел, – произнёс Генрих. – Чай, не первый год я на Руси службу несу. И по летам я много старше тебя буду. Да вроде грамоте вашей сносно обучился. От всяко понять не могу, как научиться твоей речи. Нет, право, полно тебе ухмыляться, да ехидно так! И ведь же всяко гнев царский тебя стороною обходит!
Фёдор развёл руками, улыбаясь речи друга своего. Премного лести в том услышал молодой опричник. На том и разошлись. Покуда поднимался он по каменной лестнице, каждый шаг тонул в устеленном ковре.
«Ведал бы он, как знобит меня нынче…» – думал с усмешкою Фёдор, да вдруг всякая весёлость сменилась настороженностью.
Слышал Басманов до жуткого чётко – волочили кого-то по мрачным коридорам. Едва ли тот протяжный жуткий стон мог издать человек. Право, боле походило на зверя, обезумевшего от боли. Тяжёлые шаги вторили предсмертным слабым, но до дрожи пронзительным стонам. Повиновался Фёдор всему нутру своему, что велело укрыться в ближайшем пролёте. Так и поступил он. Отчего-то он сторонился того неведомого зрелища пуще пламени. Наконец пик этого безобразного звучания пошёл на убыль, отдаляясь в холодных коридорах. Лишь сейчас Басманов заметил, что все те страшные мгновенья он стоял, затаив дыхание.
Фёдор провёл рукой по лицу и тяжело вздохнул:
«Кто, ежели не…»
Басманов сглотнул и осторожно вышел в коридор. По полу тянулась прерывающаяся полоса. В слабом огне настенных факелов она казалась чёрной.
– Чему быть суждено… – промолвил он вслух, проводя рукой по лбу.
Фёдор поднялся к царским покоям. По встревоженным лицам суровых рынд Басманов тотчас же понял – скверно дело, ох скверно. Юноша переступил порог царской опочивальни и отдал низкий поклон. Царь сидел в кресле, устланном медвежьей шкурой. Кисти тонули во мраке.
Иоанн жестом указал на такое же резное кресло пред собой, поднеся на свет самоцветы на кольцах, на которых отчётливо виднелась кровь. Фёдор силился никак не перемениться в лице и молча занял место напротив владыки. Иоанн испытующе да едко глядел на своего слугу. Казалось, на его устах застыло премного желчи и гнева, которые вот-вот исторгнутся в оглушительной ярости.
Фёдор держался под этим взглядом, полным лютой ненависти. Боле того, опричник даже не подавал виду, что видит, как на посохе позади кресла царя блестит незастывшая кровь. Молчание нарушил Иоанн хриплым тяжким вздохом.
– Ты, верно, тоже считаешь меня кровавым злодеем? Тираном? – спросил царь, плавно водя руками пред собой.
Руки его не унялись от дрожи, что не ускользнуло от взора Фёдора.
«Тоже?..»
Басманов едва заметно свёл брови и мотнул головой.
– Нет, царь-батюшка, – ответил юноша.
Иоанн хрипло усмехнулся, услышав тот ответ, да едва заметно помотал головой, поднялся с кресла.
Юноша взволнованно свёл брови, заметив, что теперь Иоанну до своего кровавого посоха сподручней дотянуться будет. Та тревога на лице опричника вспыхнула боле, нежели того желал сам Фёдор. В то же мгновенье резкий удар наотмашь ожёг точно огнём щёку Басманова. Фёдор стиснул зубы, едва ли не прикусив язык до крови. Он не дерзнул поднять взгляда. Во мраке под столом тонули опрокинутые со стола кувшин да чаши.
Едва юноша вглядывался в клочок изорванного письма, до боли напрягая
