Ознакомительная версия.
— Не надо, коли глаза есть, тем паче им теперь вон какой снаряд помогает, — Екатерина указала на очки. — У тебя сердечко доброе, всем усладить готово, токмо в усладе сей своя горечь. Возьми-ка лучше книжицу, ту, в синем сафьяне, да почитай с закладки.
Закладка открывала пьесу, которая не так давно представлялась в дворцовом театре. Называлась пьеса «Преданная любовь». В ней говорилось, как выданная за старца девушка стойко противостояла обольщению молодого офицера Повесова и сохранила супружескую верность. Аннушка хорошо помнила свою роль и читала, почти не заглядывая в книжку. Скоро она полностью вошла в образ и заключительный, обращенный к мужу монолог произнесла со слезами на глазах:
Что мне сиянье солнца, шелест трав,
Мерцанье звезд и листьев трепетанье,
Когда из сердца твоего уйдет благоволенье
И добрый свет изымется из глаз?
Да пусть покроется все вечным мраком ночи,
Когда любить меня ты более не схочешь!
Екатерина отерла глаза платочком и задумчиво проговорила:
— Сколь удивительна такая жертвенность в молодой девушке. Жаль, что она проявляется только в пиесах.
— Но это не так! — горячо воскликнула Аннушка, которая, должно быть, единственная во дворце осмеливалась возражать императрице столь откровенным образом. — Я бы себя нисколечко не пожалела, кабы маменьку возвернуть или вашему величеству какое угождение сделать.
— Маменька — другое дело. А ты представь себе статного молодого красавца…
Аннушке тотчас же привиделся кадет Павлуша, с которым пришлось играть в пьесах, его горящие глаза и прикосновения, от чего брала оторопь и бросало в дрожь. Она с усилием прогнала наваждение и обратилась к словам императрицы.
…и какого-нибудь старика, тянущего к тебе костлявые руки. Просто ли не прельститься? — закончила мысль Екатерина.
Аннушка подумала и сказала:
— Ежели старик богом отдан, то что тут говорить? Сей крест нести надобно и об ином не помышлять.
Екатерина притянула ее к себе.
— Я в твои годы была не столь тверда. Впрочем, это ведь токмо слова, никто не знает, как на самом деле повернется.
— Я знаю, — тихо, но твердо проговорила Аннушка.
— Посмотрим, — загадочно сказала императрица и попросила напомнить о тех, кто играл с нею в пьесе.
— Иван Афанасьевич Дмитревский и Павлуша Нащокин из кадетского корпуса… — произнося последние слова, девушка запнулась и заметно покраснела.
Екатерина, конечно, заметила это смущение и прибавила:
— Твой кадет нынче произведен в офицеры. Надеюсь, что сие добавит ему искренности на завтрашнем представлении.
— Как?! — охнула Аннушка.
— Да, да… Завтра на публике вы дадите несколько сцен из читанной пиесы. Но к тебе, дитя мое, особая просьба: постарайся сыграть так натурально, чтобы рыдала не менее половины залы, а все старики наши более не сомневались в молодых женах.
Государыня смотрела по-прежнему ласково, но сердце девушки внезапно сжалось от недоброго предчувствия, и ей пришлось сделать особенно низкий поклон, чтобы скрыть испуганное лицо.
Дом Александра Андреевича Безбородко находился неподалеку от Исаакиевской площади и был в ту пору едва ли не самым знаменитым в Петербурге. Он удивлял уже с самого входа, где высились четыре гранитные колонны такой невозможной гладкости, что отражали свет, подобно наилучшему венецианскому стеклу. Но главные чудеса таились, конечно, внутри. Хозяин слыл за просвещенного человека, охочего до разных редкостей, и не жалел на них денег. Картинная галерея из собраний герцога Орлеанского и польских королей, мебель знаменитых европейских дворцов, коллекция китайского фарфора и золотой посуды, древнегреческие статуи и работы из мрамора известных итальянских мастеров, роскошное убранство комнат — все поражало самое причудливое воображение.
Хозяин был щедр и радушен. Богатств своих не таил, диковины выставлял наружу, кормил гостей с тарелок знаменитых севрских сервизов, строил для них двухметровые горки из золотых и серебряных сосудов, одевал слуг в причудливые костюмы, специально купленные в дальних землях. Во время своих знаменитых маскарадов проявлял много выдумки и сам проказил, как мальчишка. Однажды, нарядившись пастухом, провел по парадным залам стадо гусей, бесцеремонно тянувших шеи под дамские платья, другой раз изобразил себя персидским шахом, окруженным полуголыми красавицами. Уверяли, что такие представления выходят у него очень натурально, и злые острословы вкладывали в это вполне определенный смысл, ибо граф когда-то действительно пас гусей в родной станице, а позже на своей даче в Полюстрове содержал настоящий крепостной гарем.
На маскарадные балы в ожидании его очередных чудачеств съезжалось много гостей. Ныне, из-за слухов о приезде государыни, их число было особенно велико. Хозяин любезно встречал прибывающих на верхней площадке широкой мраморной лестницы под портретом императрицы, недавно собственноручно скопированным Левицким со своей ранней работы. Он был одет в костюм испанского гранда. В глаза бросались алмазные застежки и отменное золотое шитье широкого кафтана, удачно скрывающего добреющую графскую плоть, а потом уж замечались небрежно надетые чулки со складками и расстегнутые башмаки, должно быть, стеснявшие ему ноги. Рядом стоял наряженный шутом Храповицкий. Гранд говорил приличные слова, шут звенел бубенчиками на колпаке и говорил шутки, иногда довольно соленые. Приятели любили повеселиться.
Большинство гостей прибывало в своих костюмах и представлялось сообразно избранному наряду. Их сразу же отправляли к закусочным столам. Прочие препровождались в обширную костюмерную для переодевания. Удобная позиция позволяла хозяину наблюдать за вновь прибывающими и теми, кто занимался предварительной разминкой. Среди них его внимание давно уже привлекал прогуливавшийся между столами Шешковский, чей вид никого не вводил в заблуждение — с его приближением замолкали разговоры даже самого невинного содержания, и гости расходились. Так при грозящей опасности разлетаются с поклевки весело чирикающие воробьи. Наконец граф не выдержал и велел доставить к себе Шешковского. На вопрос, отчего тот не в костюме, Шешковский повел глазами и прошептал, что долг службы, по которому он здесь находится, не позволяет надевать на себя потешные личины.
— Так вы, дядько, чи с глузду зъихалы? Я вас на службу до сэбэ нэ приймав. — Безбородко всегда так: коли замечал, что собеседник важничает, тут же переходил на малороссийский говор.
Шешковский совсем закатил глаза и прошелестел одними губами, что пришел по личному приглашению императрицы.
— Ничого нэ разумию! — изобразил граф полную озадаченность и повернулся к приятелю.
— Чего тут не понимать? Дядьку пригласили в чужие гости, — объяснил тот.
— Как же ему быть?
— Как ведут себя на чужом пиру.
— А-а! — догадался граф и хлопнул в ладоши. Тотчас же явился большой кубок. — Вот вам, сударь, штраф за нарушение порядка.
Шешковский стал было отнекиваться и опять ссылаться на важное государственное дело.
— Пий, бисов дид! — вышел из себя Безбородко и так топнул ногой, что на чулке появились новые складки.
— Вы, ваше сиятельство, его звиняйте, — заступился Храповицкий, наблюдая, как Шешковский цедит из кубка, — он в гишпанском не шибко силен.
Убедившись, что вино выпито, граф приказал отвести гостя в костюмерную и помочь подобрать приличный наряд. Храповицкий состроил уморительную рожу и потянул за собой враз захмелевшего старика. В костюмерной он резвился как дитя, ничем не напоминая ловкого царедворца, перебирал наряды и рассуждал вслух:
— Сия одежда палача нам не подходит, зане ваша нынешняя ничуть не хуже. И сей наряд дона Хуана, прелестника многих женщин, вам славы не добавит…
Старик, не вникая в смысл, согласно клонил голову. Только когда Храповицкий забраковал одежду римского гладиатора по причине, что не след выставлять напоказ старые подагрические ноги, он попытался возразить. Правда, не очень вразумительно. Наконец выбор остановился на костюме древнеримского поэта. Наряд состоял из белоснежной тоги, золоченой лиры и лаврового венка.
— Это очень удачный наряд, — говорил Храповицкий, суетясь вокруг Шешковского, — он чрево несытное ваше в складках глубоких припрячет, зеленью листьев лавровых плешку седую прикроет. Надобно лишь подбирати длинные полы одежды, дабы на них не ступити и не удариться оземь… Чувствуете, что глядя на ваш наряд, всяк становится пиитом. Жаль, что вам самому это свойство недоступно.
Шешковский не на шутку обиделся. Он уже начал оправляться от первого хмельного удара и обрел способность говорить.
— Ты — дурак! Тебя не было на свете, а я уже Тредь-як… як… ковскому свои вирши читывал. Я — ему, он — мне…
Ознакомительная версия.
