Крестился истово, припадал к земле лысоватой головой с высоким лбом и жидкими косицами серых волос по сторонам бледного, будто мёртвого лица, поднимал голову и не глядел ни на кого, целуя золотой крест в руках митрополита.
О чём думал при этом Пётр, каковы были его чувства — одно волновало Марию, о нём беспокоилась она в тот момент, когда отец обрисовывал ей сумрачную сцену отречения. Наверное, разрывалось сердце от боли, что не сумел приохотить наследника к своей доле, к тяжкой доле работника на престоле, не сумел внушить с детства уважение к сану своему, если так легко предал, уехал, бросил на скандальные весы европейской молвы и свою честь, и честь отца, и честь родины...
А может, был равнодушен к теперь уже ненужному отпрыску, отрезал, как засохшую ветвь от плодоносящего древа? «Каким был Пётр?» — всё допытывалась она у отца и, не получая ответа — слишком сумрачно было в соборе, чтобы разглядеть выражение лица царя, — придумывала себе его быстрые взгляды и неизбывную горечь в больших глазах.
— Теперь будем собираться в столицу, — окончив свой рассказ, сказал Кантемир дочери, — тяжкая доля и мне выпала — судить да рядить царевича. А уж так царь не оставит его, начнёт дознаваться, и пойдёт раскручиваться нитка с клубка.
Как хотелось Марии увидеть Петра, заглянуть в его глаза, выразить ему свою печаль, сожаление, искреннее сочувствие, но понимала она, что даже минутки такой не сможет найти Пётр, чтобы успокоить её желание.
И неожиданно, приехал царь в дом Кантемира. Апраксин, Толстой, другие приближённые сопровождали его, как всегда.
Сердце у Марии замерло: нет, только не это, как может он, ещё не оправившись от такого горя, вспомнить о ней?
Но Пётр как будто и не заметил о сожаления на лице Марии.
Улучив момент, когда все его приближённые усаживались за стол, вышел с ней в узенький коридорчик и, не в силах сдержать желания, крепко обнял и расцеловал.
— Тосковал я по тебе, — коротко сказал он, — крушится всё, а под обломками ты — ласковая, свежая моя...
Он схватил её огромными ручищами, поднял, как пушинку, прижал к сердцу и большими шагами пошёл с ней на женскую половину. Она не билась в его руках, лишь прижалась щекой к его груди, внушительных размеров медная пуговица словно врезалась в щёку, и она откинулась, и жадно смотрела, смотрела на его постаревшее, морщинившееся лицо, и страстно жалела, страстно страдала вместе с ним.
И первое соединение его большого длинного тела и её маленькой тоненькой фигурки было для них обоих таким неожиданным и благодатным, что слёзы выступили на их глазах.
Соединение было таким коротким, быстрым и страстным, что она не успела ничего почувствовать, как он уже встал, оправил свой камзол, потёр щетинистые усики и, оставив её лежать на смятом покрывале постели, быстро вышел.
На этот раз застолье было недолгим, блюда подавались с невиданной скоростью, словно и князь, и все сопровождающие Петра лица понимали, что время неумолимо и всё надо делать поспешно и осмотрительно.
— И тебе, князь, — сказал Пётр, всё ещё не остывший после быстрого соединения с Марией, — надобно быть в столице, будем царевича расследовать, а после судить. Нельзя такую оказию безнаказанной оставлять. Тебе, Пётр Андреевич, — тут же повернулся он к Толстому, — придётся на себя всё взять, ты доставил царевича, тебе и карты в руки.
Так и оказались они опять в Петербурге, в столице, в доме, который подарен был князю царём, огромном доме, наполненном драгоценной мебелью, картинами и гобеленами, многочисленными слугами. В конюшнях можно было полюбоваться отборными лошадьми, самыми модными каретами — берлинами. Сады всегда были расчищены, и даже дорожки, усыпанные песком, ежедневно очищались от снега.
Впрочем, князю было некогда видеть все свои богатства — каждый день уезжал он на заседания Сената, каждый день у него были дела, всё ещё связанные со следствием над царевичем.
Теперь даже Толстой не посещал дом Кантемира: ему было не до того, он, под присмотром самого царя, руководил следствием по делу Алексея.
Только потом трое людей, вытягивающих показания из самого царевича, были названы наводящими ужас словами — Тайная канцелярия, в её состав входил и Пётр Андреевич.
Но все вопросы, на которые должен был отвечать Алексей, составлялись самим царём, так что канцелярии надо было лишь добиться правдивых ответов на эти вопросы. А правдивость их можно было проверить, только сопоставив показания разных свидетелей.
И главным свидетелем оказалась любовница Алексея — Ефросинья.
С головой выдала она царевича — перед ней не раз развивал он планы, что будет, когда он завладеет троном. А эту мысль он вынашивал годами и отдался под покровительство австрийского императора именно с этой целью.
Самое главное, чего добились от Алексея, — признание, что намеревался завладеть троном, опираясь на иностранные штыки и на силы, враждебные Петру в самом государстве.
Это был заговор, и теперь предстояло распутать все нити его...
Ещё в письмах своих Пётр обещал сыну полное прощение его вины, ежели он возвратится и будет послушен воле монарха.
Но тогда Пётр не знал и половины всего, что натворил его сын, каковы были его намерения и планы.
Сознавался он только под давлением показаний свидетелей, а значит, не чистосердечно и был далёк от раскаяния.
Ещё в самом начале следствия Пётр заявил сыну:
— Понеже вчера прощение получил на том, дабы все обстоятельства донести своего побегу и прочего тому подобного, а ежели что утаено будет, то лишён будешь живота.
Царевич вилял и лгал, утаивал всё, что только возможно, и лишь под давлением показаний свидетелей признавался в вине.
Пётр решился на пытки.
На дыбе, под кнутом, Алексей, малодушный и безвольный, вытягивал из себя слово за словом, оговаривая всех, кто был к нему причастен. Узнавали о таких делах, в которые Пётр даже и не подумал вникнуть.
Отсюда возникло и дело бывшей жены Петра — инокини Елены. Оказалось, что между царевичем и его матерью существовала постоянная связь.
Евдокия, бывшая царица, обиженная царём и насильно постриженная им в монахини, уповала на сына, могущего восторжествовать на троне.
Ростовский епископ Досифей сочувствовал Евдокии, разрешил ей одеваться в мирское платье, и также сочувствовал Степану Глебову, который влюбился в бывшую царицу-красавицу и был её преданным другом и любовником.
С Глебовым и прежней царицей не стали церемониться: Глебова посадили на кол, Досифея низложили и колесовали, а инокиню Елену отправили в Ладожский монастырь с таким строгим уставом содержания, что она не могла вздохнуть от утеснения.
Всё-таки не мог решиться царь лишить жизни свою бывшую супругу, понимал, что он как-никак двоеженец — при жизни первой жены обвенчался с другой.
Сразу же был колесован и Александр Васильевич Кикин, бывший любимец самого царя, взявший сторону наследника, его главный советчик и друг.
И всё-таки царевич всё ещё вилял, запирался, лгал и изворачивался.
Пётр сам присутствовал на пытках. В ту пору пытки были самым обыкновенным делом — физические истязания в тот жестокий век считались главным средством выжать из подследственных правду...
Скупо доносились до Марии слухи и молва о беспримерной вражде отца с сыном.
Ужаснулась она только тогда, когда узнала, что, получив от Ефросиньи обличающие царевича показания, царь сам приехал на мызу, где поселили Алексея, сам отвёл его в сарай и начал в остервенении стегать кнутом.
Лишь после двадцати ударов Алексей, изнемогая от боли и брызгающей во все стороны крови, сознался в заговоре.
Сопоставляла Мария: в начале своего царствования Пётр вот в таком же исступлении сам отрубал головы стрельцам, бунтовавшим против него, — теперь он стегал собственного сына, потому что тот поднял на него руку, предательскую, подлую, кровавую.
И не знала, порицать ли Петра за его жестокость или оправдать его в своём сердце. Постигала тёмные стороны характера и души царя, и ужасалась, и понимала, что без его жестокости, без его зверства могло бы и не быть государства Российского.
«Но неужели без крови не стоит ни один трон?» — часто думала она. И всё-таки любовь заставляла её прощать Петру все его кровавые и дикие выходки.
Что ж, таковы нравы российские, и не нам их исправлять, таковы цари русские, и не нам указывать на их варварство. И приводила себе тысячи примеров ещё большей жестокости других монархов, и легко прощала Петра...
Но и она с любопытством ждала, как же царь-самодержец будет наказывать своего сына. И ответ получила от своего отца, назначенного царём вместе с другими сановниками рассмотреть дело царевича.
Обещал царь помилование сыну, а теперь хотел, чтобы другие сняли с него эту клятву...
