— Куда лезешь, собака?!
Рамиро скорее почувствовал, чем осознал: сейчас его враг, там, на трибуне, огражденный железной стеной стражников, недоступен. Пока недоступен. Надо лишь чуть-чуть подождать… А сейчас… У Рамиро было еще одно дело, еще более важное!..
Толпа напирала на него сзади, впереди угрожали алебарды стражников. Рамиро изо всех сил принялся расталкивать народ, работая локтями, плечами, кого-то награждая тумаками, кому-то отдавливая ноги. Выбраться, выбраться отсюда!.. Сгрудившиеся вокруг люди и неистовая злоба внутри, казалось, готовы были задушить моряка. Но от этой же дикой злобы силы Рамиро, и без того недюжинные, как будто удесятерились.
Он выбрался из толпы и бросился к дому Долорес, сначала скорым шагом, затем бегом, все быстрее, быстрее, быстрее!..
* * *
Бартоломе не торопился. После аутодафе он не спеша возвратился домой, где его ждал один лишь Санчо. Долорес не было. Бартоломе не хотел, чтобы она ходила смотреть на процессию и уж, тем более, на сожжение еретиков. Он не хотел, чтобы она видела его в такой роли — роли палача. Но Долорес и сама не испытывала желания смотреть на казнь. Она сказала, что проведет этот день у матери. Он не возражал.
Бартоломе переоделся. Ему казалось, что от его сутаны несет запахом дыма и крови. А ведь он не приближался к кострам меньше, чем на пятьдесят шагов! Он хотел сбросить эту одежду, как змея сбрасывает старую кожу, чтобы засверкать новой. Он хотел забыть все, что с ним произошло за последние три месяца. Все пережитое тяготило, мучило его, но впереди, наконец-то он в это поверил! — его ждало счастливое будущее.
Бартоломе расправил кружевной воротник, оглядел себя в зеркало и слегка, не без самодовольства, улыбнулся. Он выглядел несколько утомленным, но все же, он это осознавал, довольно симпатичным.
Первым делом он отправился к Долорес.
В дверях ее дома он, к своему удивлению, столкнулся с Каталиной Мендес. Толстуха едва не сбила его с ног. Доносчица не узнала инквизитора, вернее, она на него не посмотрела, потому что ей было все равно, кто перед ней.
— Она вот-вот окочурится, — сообщила она, захлебываясь, по-видимому, не столько от волнения, сколько от злорадства. — Уже пришел отец Педро, чтобы причастить ее. Ей-богу, она не протянет и двух часов!
Бартоломе не успел даже остановить и расспросить ее. Толстуха подобрала юбки и побежала дальше, приговаривая:
— Надо рассказать всем соседям! Ох, и удивятся!
Первой мыслью Бартоломе было: что-то случилось с матерью Долорес.
Он вошел в дом и увидел там совершенно незнакомых ему людей. По всей видимости, это были друзья и соседи. Они тихо переговаривались, словно в ожидании чего-то, они упоминали имя Долорес.
Внезапный страх сжал сердце Бартоломе.
Он громко позвал Долорес.
На него посмотрели, как на сумасшедшего.
— Где она?
Он не знал расположения комнат в доме, в большом двухэтажном доме, напоминавшем о днях былого процветания, но теперь порядком запущенного.
— Где она?!
Какая-то женщина неопределенным жестом указала ему на дверь:
— Там. С ней сейчас только мать и священник.
Бартоломе бросился в указанную комнату.
Долорес, его Долорес, бледная, поникшая, лежала на постели. Заплаканная Франсиска держала ее за руку. Рядом с ней полный пожилой священник тихо бормотал молитвы.
При виде Бартоломе Долорес встрепенулась, приподнялась, точнее, попыталась приподняться, но с тихим стоном вновь опустилась на подушку.
— Я дождалась тебя! — горячо прошептала она. — Я сумела тебя дождаться! Я…
Девушка захлебнулась от кашля.
— Милая моя! Что с тобой? Что?!
Бартоломе упал перед ней на колени. Он обнял Долорес, а в ответ услышал тихий стон, точно причинил ей боль.
— Что, что случилось?
Мать, сквозь рыдания, которые она не могла сдержать, сбивчиво объяснила, что произошло. Они с дочерью были дома вдвоем, когда ворвался Рамиро. Он походил на сумасшедшего. Он потребовал, чтобы Долорес призналась в совершенном грехе. Долорес рассмеялась ему в лицо. Тогда он схватился за кинжал. Франсиска не успела опомниться, как моряк с криком: «Умри, опозоренная девка!» нанес удар ее дочке. Клинок вошел в ее грудь справа… Рамиро бежал… Франсиска послала соседского мальчика за врачом. Тот сказал, что рана смертельна и посоветовал обратиться не к нему, а к священнику… Соседский мальчишка обежал всех соседей и всем рассказал о необыкновенном происшествии…
— Рамиро! — повторил Бартоломе.
У него застучало в висках, и лишь легкое, почти неощутимое прикосновение умирающей привело его в чувство.
— Пощади его! — прошептала она. — Ради меня, пощади его! Он просто… глупый, глупый мальчишка… Он так ничего и не понял… Он никогда не знал, что значит по-настоящему любить…
И вновь кашель заглушил ее слова. Казалось, с каждым словом она теряла и кровь, и жизнь.
— Молчи, молчи, молчи! — Бартоломе зажал ей рот ладонью.
Она не послушалась его. В эти последние оставшиеся ей минуты она хотела успеть сказать все, что считала для себя самым важным.
— Я ждала тебя, — шептала она. — Я не могла умереть, не увидев тебя… Я… так люблю тебя!.. Я… так любила тебя!..
И это были последние ее слова. Ее глаза широко, удивленно раскрылись, точно она видела перед собой нечто, недоступное другим. Струйка крови побежала от уголка ее рта по щеке.
— О нет, нет, нет! — воскликнул Бартоломе. — Не уходи!
В последний раз она попыталась приподняться, в последний раз Дрожь пробежала по ее телу. И вдруг она отяжелела, обмякла у него на руках, ее голова запрокинулась…
Дикий крик матери разорвал тишину:
— Девочка моя, дочка моя!
Бартоломе медленно поднялся, уступив ей место около умершей. Даже труп Долорес не принадлежал ему.
Громче зазвучал голос пожилого священника, читавшего отходную молитву.
Вероятно, возглас Франсиски привлек внимание любопытных соседей. Понемногу все они собрались около умершей. Кто-то истово крестился, кто-то шептал молитвы, кто-то просто глазел с любопытством.
Бартоломе тихо, незаметно вышел. Здесь он был чужим.
И увидел другого одинокого человека. За столом, обхватив голову руками, сидел Рамиро. Его широкая спина вздрагивала. Он вернулся. Но это был уже не тот справедливый мститель, каким он себя вообразил. Это был подавленный, плачущий человек. Человек, который сам испугался того, что он совершил.
— Что с ней? — спросил он, с тревогой взглянув на Бартоломе. Он забыл о том, что еще два часа назад хотел убить инквизитора.
— Ее больше нет, — глухо ответил Бартоломе.
— Тогда убейте меня тоже, убейте! — простонал моряк. — Я заслужил!.. Нет такой кары, которой я не заслужил бы!
И он захлебнулся рыданиями, закрыв лицо руками.
Бартоломе побледнел. Он схватил матроса за жесткие взлохмаченные пряди, заставил его поднять голову. И увидел опухшую физиономию в потеках соплей и слез.
— Убейте! — всхлипнул Рамиро.
— Этим я не воскрешу ее! Я не воскрешу ее, даже если убью тысячу таких скотов, как ты! Ты, грязное животное, ты не стоил ни одного ее слова, ни одного ее взгляда!..
Бартоломе отпустил волосы Рамиро, и матрос бессильно ткнулся лбом в стол.
— Я пойду и сдамся властям, — сдавленным голосом проговорил он.
— Так что же ты сидишь?! Иди!
Рамиро не шевельнулся.
— Подонок! Ты не можешь даже этого! Ты, мужчина, поднявший руку на беззащитную женщину!..
Рамиро молчал, только плечи его время от времени вздрагивали.
— Уходи! — сказал Бартоломе. — Уходи и живи! Живи! Живи со своим горем, со своим позором, со своим отчаяньем! Живи и мучайся, потому что у тебя нет мужества ни для того, чтобы расплатиться за свое преступление, ни для того, чтобы умереть! Я мог бы уничтожить тебя, обрушив на тебя всю мощь святого трибунала. И ты принял бы самую ужасную смерть, какая только существует на белом свете. Я мог бы убить тебя сейчас. Но я не сделаю этого. Ты будешь жить, Рамиро. Ты будешь жить. И пусть жизнь будет для тебя большим наказанием, чем смерть!
* * *
Вот и все… Долорес больше нет… Погребена. Придавлена могильной плитой. Бартоломе был на ее похоронах. Он нашел в себе силы держаться спокойно, холодно, даже отчужденно. Он мог если не скрывать, то, по крайней мере, сдерживать свое горе. Он мог даже ежедневно ходить на заседания трибунала. Его о чем-то спрашивали, он отвечал, отдавал какие-то распоряжения… Но, возвращаясь домой, он бессильно падал на кровать или же неподвижно сидел, глядя перед собой остановившимся взглядом. Иногда на час-другой ему удавалось забыться тревожным сном, но и сон не приносил ему ни облегчения, ни забвения. Его мысль работала с той же четкостью, что и наяву. И стоило ему закрыть глаза, как образ убитой девушки вновь возникал перед ним. Долорес, Долорес, Долорес… Он повторял ее имя, но это не был призыв. Он не верил в бессмертие души. Он даже не мог надеяться на встречу с ней даже на небесах — в загробную жизнь он не верил тоже. Он давно разучился молиться. Даже это призрачное утешение было у него отнято. Настоящие мужчины редко плачут. Но он видел слезы дона Фернандо — слезы горечи и отчаянья, он видел слезы Рамиро — слезы раскаянья. Он сам не умел даже плакать. «Ах, Долорес, что же ты наделала?! Почему ты оставила меня? Почему?! Почему судьба с неизменным постоянством отбирает у меня все, к чему я успеваю привязаться?»
