приезжих работников и жителей, когда застучали колеса и мялки на первом скорняжном заводе и стали вырабатывать товар добротный и плотный, и водонепроницаемый, какого никогда не бывало ни на реке Родыме, ни на обоих Амоях.
Одунская замша и одунская пушнина стали в избытке оплачивать товары и припасы, присылаемые с юга и с запада.
И одунская культбаза перешла без особого усилия на хозрасчет.
«Общество друзей пушного молодняка» в конце концов стало школьным обществом. Те же одиннадцать ударников оставили своих одиннадцать лисенят и стали заниматься обычными школьными делами. Сшивали знамена, к ним пришивали лозунги, строили радио собственными домашними средствами, ловили волну, короткую и длинную, в дополнение к ловле куропаток. Строили «мелькающие тени», то есть кино.
Тундренные одуны вообще отставали от одунов амойских. Коркодымские переселенцы весь молодняк поделили пополам. Одну половину оставили дома для текущих работ, другую послали на западную тундру, в подмогу одунам-оленщикам.
Таким образом, два последних осколка погибавшего народа соединились вместе, как два первые кирпичика нового здания, и составили завязь нового Одунского округа.
Удивительное дело: другие разрозненные потомки амойских беглецов, совершенно растворившиеся в русской среде по казачьим станицам, стали внезапно, как будто под внушением гипноза, вспоминать о своей древней, давно уже потерянной одунской природе.
Одунский язык у амойцев совершенно исчез. Дольше всего он хранился у старых шаманов, читавших по-одунски заклинания, знакомые по звукам. Шаманы произносили их совершенно механически, нисколько не думая о значении слов. Эти механические остатки старинного наречия тоже исчезли, но звуки и слова одунского языка еще попадались в детских сказочках. Они сохранились у женщин, которые время от времени впадали в «одунскую припадку», похожую на русское кликушество, выкликали на все голоса и говорили на языках, никому непонятных. Одним из языков этой «одунской припадки» был старинный одунский язык. И вот каким-то чудом эти полуисчезнувшие старинные слова, как будто потонувшие в тумане и еле выступавшие в припадках истерии, стали словно размножаться, густеть и входить в обиходный язык. Амойские переселенцы всегда тосковали на устьях реки Родымы. Здесь было много рыбы, можно было выходить в море на поколку тюленей, но мяса сухопутного не было, ни лося, ни оленя, не было стоячего леса, только сплавной, из окатанных стволов, принесенных течением. Амойские переселенцы вспоминали про тополевые рощи, про густые ольховые заросли, куда не доходила враждебная вьюга, где можно было отсиживаться от яростного ветра, как будто в ольховой беседке или в крепком плетеном шалаше.
И вот теперь амойские семьи одна за другой стали возвращаться на родину. Иные из них приносили с собою родымский разговор, странное смешение русских и туземных слов и оборотов, которое на северных реках считается русским языком. Эти влияли на своих коркодымских братьев и старались вести их то пути обрусения дальше вперед.
Но были и такие амойцы, которые отбрасывали в сторону русский разговор и русские обычаи и объявляли себя стопроцентными одунами без всяких послаблений. Они перенимали от новых соседей старую одунскую речь, всасывали ее с поразительной быстротой и уже через полгода становились заправскими одунами. Они были более привержены к одунской старине, чем коркодымские переселенцы. Коркодымцы охотно перенимали русскую мебель и утварь, делали кровати, столы и скамейки, покупали фаянсовую и стеклянную посуду. Обратные переселенцы на Амой, оставляя в станицах деревянные избы, наполненные утварью, на новых местах заводили одунскую жизнь: жили без кроватей, без столов и без стульев и скамеек, спали на полу, на разостланных шкурах, сидели на широкой лосине, раздвинув колени по-турецки, ели с деревянной доски, расставляя на ней большие деревянные чашки, долбленные из лиственничного или березового наплыва, твердого, как кость.
Кендык не вернулся на запад с реки Родымы. Он страстно мечтал стать летчиком-пилотом, но теперь он бросил железную птицу и спустился на землю. Лето и зиму и новое лето он пробыл на Большом Амое в поселке культбазы «Новый Коркодым». Он был для переселенцев всем, чем угодно: председателем рика и секретарем рика, учителем, он лечил коркодымцев, когда они болели, и, когда они скучали и думали о родине, он утешал их игрою на небольшом клавишном инструменте, который с виду походил на маленькое пианино. Но это был инструмент более древнего происхождения: клавесин XVIII века, который был привезен на реку Родыму богатым купцом Золотаревым и в течение века сохранялся без всякого употребления в заброшенном амбаре другого купца — Бережнова, последнего торговца из рода речных перекупщиков.
Одним словом, Кендык был для своих подопечных соплеменников-соседей отцом и матерью, начальником и нянькой и слугой. На следующее лето к Кендыку приехали в гости товарищи из ИНСа. Слух об одунском питомнике прошел далеко по стране СССР и даже проник за границу. Товарищи Кендыка любопытствовали взглянуть на этот идиллический заказник, оберегавший одновременно и зверя, и охотника. Гостей было четверо: трое студентов, только что окончивших курс, меж ними старинный сосед Кендыка по общей парте, Вылка с Заобской тундры. Гости привезли от ИНСа ценные подарки: десять наборов лучших плотничных инструментов из закаленной стали, с запасными частями, новую моторную лодку, пригодную для выезда в море. Вместе с парнями приехала девчонка, тоже знакомая Кендыку, суматошливо-смешливая Рультына. Она, впрочем, уже не была девчонка, а взрослая девица, налитая крепким соком и цветом жизни. Однако глаза у Рультыны были, как прежде, озорные, и на лбу ее вился мальчишеский вихор, который когда-то делал ее похожей, скорее всего, на птицу-ронжу или сойку. Она поздоровалась с Кендыком как ни в чем не бывало.
— Я к вам приехала, — объявила она.
— Как приехала, гостить? — спросил Кендык довольно нелепым тоном. Он понимал, что дело идет не о приезде в гости, а о чем-то ином.
— Нет, совсем, — я здесь останусь. — сказала спокойно Рультына,
— Как останешься, с кем останешься? — залепетал Кендык.
— С тобой останусь, — ответила Рультына.
— Зачем со мной, ведь я не выбирал тебя, — возразил Кендык, впрочем, без грубости.
Рультына пожала плечами.
— Разве у меня ума нет — ты не выбирал, но зато я сама выбрала. Я давно себе искала такое небывалое место, чтоб старая жизнь померла, а люди жили, как воскресшие покойники. Никогда не ожидала, что увижу, а вот, видишь, как вышло. Здесь буду жить, никуда не уйду. Ты не уйдешь от одунов, я не уйду от тебя. Ну, что толковать, покажи свою комнату, я вон вещи привезла.
— Что ты будешь здесь делать? — спрашивал Кендык, озадаченный.
— Я шитница хорошая, — объявила спокойно Рультына. — Пока ты ездил да летал на машине своей, я
