опостылевшую жену, забирался на сеновал и спал там, утром уходил на работу.
Прошло лето. Осенью Сабиля опять вернулась в Худайбердино, и теперь он не мог открыто к ней являться и умолять и потому все время молча сидел, курил и все это время не отрываясь смотрел в сторону ее дома. Он похудел, совсем сник. Кто бы знал, сколько Хамида пролила слез, видя отчуждение мужа. Ляжет рядом в постель, ей хочется жарких объятий, тепла и ласк, а он как лед и молчит как рыба.
Зимой он поехал за сеном. Лошадь с возом вернулась без него. Харуна нашли по дороге на покос висящим на березе. Видимо, под ней он остановил воз, привязал к ветке веревку с петлей и прогнал лошадь…
Звучали одна другой мелодичнее песни концерта с радио. Врывались протяжные древние и современные наигрыши курая, а женщины все сидели под впечатлением любовной истории и все вспоминали и плакали:
– А помните историю про красавицу Бану. Тоже ведь от проклятой войны пострадала… – быстрыми и незаметными движениями перематывая клубок шерсти, заговорила молчавшая до сих пор швея Хумария.
– А это правда или вымысел? – не удержалась молодая сноха Хамиды Сария.
– Как сказать. Не будут же наши мамы врать да сочинять небылицы. Я думаю, правда. Может, где-то и присочинили. Я ее помню. Красивая очень была, но сама не своя. Ходила как во сне. Всегда как-то отстраненно улыбалась, ни с кем не разговаривала.
Бывает так, что девушку и парня Аллах как будто создал друг для друга – так они подходят и ростом, и нравом, и даже лицами похожи друг на друга. Такими и были Габдулхак и Бану – высокие, стройные, статью горделивые. Когда они стали тайком встречаться, никто и не поднял хая. Всем это казалось естественным и правильным. Все радовались, только свадьбы и ждали. Она была намечена на Новый год, но вмешалась проклятая война. Его призвали уже поздней осенью.
На войну парней и мужчин деревни провожали до железнодорожной станции поселка Тукан. В основном они уходили группами по восемь-десять человек. Их везли на лошадях. По дороге пили, пели, шумели и, лишь когда офицер из военкомата, построив всех и сделав перекличку, отправлял в вагоны, прощаясь, начинали стенать и плакать.
Габдулхак почему-то уходил один. Его мама Гульсира наспех собрала стол, позвала соседей, все плакали – он был последним из мужчин этого призыва, кроме председателя сельсовета Искандера и лесорубов на брони. Проводили его толпой до околицы, дальше они пошли вдвоем. Мать Габдулхака так и стояла как вкопанная, пока влюбленная пара не исчезла за последним поворотом длинной поляны.
– Ты же вернешься… – шептала Бану, прижимаясь всем телом к руке Габдулхака. – Только посмей не вернуться, я буду тебя ждать. – Плакала она, не умея и не желая сдерживать свой любовный порыв.
– Вернусь, обязательно вернусь, – беспечно отвечал Габдулхак, уже весь мыслями ушедший в эту войну – как там все будет? – Вот побьем этого Гитлера, и вернусь, ты только жди.
Так они прошли половину дороги до деревни Учказе. Остановились на пригорке у заметной березы, у которой от основания росли три ствола. Она остановилась здесь и сказала:
– Дальше я не пойду, мама будет переживать, да и тебе будет легче идти одному. Пусть это место будет нашей Станцией – местом прощания и встречи. Здесь я буду тебя ждать.
Но он не вернулся. Бану чуть ли не каждый день стала ходить на это место прощания и всем встречным говорить:
– Пошла я на станцию своего Габдулхака встречать.
Приходила туда, усаживалась у этой белой березы с тремя стволами и сидела до позднего вечера. И так год, два, три… Уже когда совсем состарилась, стала брать с собой свои вещи в стареньком чемодане и ждать на своей станции. Так и померла там.
С тех пор все это место и стали называть на башкирский манер – «Станса». Так потом повелось, что все идущие по этой дороге обязательно здесь останавливались передохнуть. Притащили ствол упавшей березы и устроили место для сидения. Со временем трава здесь утопталась, организовалась небольшая площадка. И слово «Станса» стало жить само по себе, когда уже все забыли про красавицу Бану.
– Вот, оказывается, как, – задумчиво протянула Сария. – А я-то думала, что здесь когда-то что-то ходило и останавливалось, и поэтому назвали это место «Станса».
– Да ничего здесь не ходило, здесь жила большая любовь нашей Бану…
8
– Заят, Заят… Где ты, сыночек? Заяяят… – время от времени вырывалось из уст бредящей Зухры.
Беспамятство освободило наглухо запечатанное ею, замурованное в дебрях сознания имя. За тридцать лет, как его не стало, она так ни разу о нем и не плакала, не горевала. Если при ней заходил о нем разговор – отстраненно замолкала. Она как будто каленым железом прижгла этот рубец, эту боль, чтобы потом больше не страдать, себя напрасно не изводить. Ведь что случилось, то случилось, назад время не повернешь…
Но вот только Ислам не смог так. Перед его глазами все время стоял образ перепрыгивающего через жердевую ограду любимого брата. Потом его беспечное: «Стреляй, если есть чем стрелять…» – и через несколько секунд оглушительный роковой выстрел… И этот грохот выстрела как будто лишил Ислама разума, затмил все светлое, искалечил его душу…
– Заят, братишка мой, прости меня. Прости, не удержал. Это я виноват во всем, только я виноват… – так часто причитал и плакал Ислам, склонив пьяную голову над стаканом. Его красивые черные кудри слипались, отекшее красное лицо становилось неузнаваемым. Таким Салима его еще не видела…
В пьяном угаре он полностью терял интерес к жизни. Ночами заводил мотоцикл и уезжал, носился по горам, по бездорожью с желанием умереть, не накладывая на себя рук. Салима в страхе всю ночь не смыкала глаз…
Однажды его занесло в трясины родника Албар. Вернулся он под утро пешком, весь в болотной грязи. Друзья, пришедшие к роднику, чтобы выручить мотоцикл, с недоумением рассматривали черный виляющий след мотоцикла – он каким-то образом проехал всю трясину и свалился уже ближе к сухой земле. Как он еще в середине не завяз? Тогда бы пришлось попрощаться ему с мотоциклом, а может быть, и с жизнью. Этот заезд в сердцевину родника Албар не прошел даром – теперь и Ислам стал совершать необдуманные дурные поступки…
Его взор вновь обратился к старым подругам. Придя под утро, видя отстраненный и потухший взгляд жены, которая ни одним словом его не укоряла и тем выводила его, он стал пускать в ход и кулаки… Теперь Хадиса ходила вся сияющая, гордая, глядя на Салиму с издевкой, с чувством превосходства.
– Салима, как ты это терпишь!? – причитала давняя подруга Мафтуха. – Он же совсем
