Даже кормящие мамы не могли отсидеться дома в столь яркий, непривычный день. И школьный, гулкий зал наполнялся младенческим плачем, хриплым, обкуренным басом взрослых мужчин, гвалтом рассевшихся на полу перед сценой детворы, сплетнями и пересудами домохозяек.
Латаная-перелатаная кинолента не раз обрывалась, или замолкал движок. Иногда вынужденные перерывы длились часами, но народ не расходился, хотя часто сеансы заканчивались далеко за полночь.
И вот во время этих счастливых для деревни минут, когда шел обычный киножурнал о достижениях советского народа и когда показывали какого-либо пламенного оратора, призывающего народ к подвигам ради построения светлого будущего, Нугуман, открыв рот, зачарованно смотрел на экран и ловил каждое непонятное слово чужой для него русской речи. Он весь превращался в слух, привставал, жестами призывая окружающих к тишине. И когда речь заканчивалась, он начинал громко и неистово хлопать в ладоши, к чему нехотя были вынуждены присоединяться и остальные. Поначалу все смеялись этому чудачеству, и как только на экране появлялся очередной докладчик, трибун, все оборачивались на Нугумана, посмеиваясь, переговариваясь.
Но потом, когда белесый худощавый Нугуман, забравшись на крышу сарая или верхом на лошади, проезжая к водопою, начинал с пафосом повторять набор бессвязных слов, подобных околесице из пламенных речей, сельчане насторожились: уж не сходит ли с ума единственный сын одинокой молчаливой Амины? Вдобавок у себя во дворе из остатков дранки, которой чинили крышу сарая, соорудил подобие трибуны, обтянул ее красным тряпьем и мог часами стоять за ней, изображая оратора.
– Тавариши, – вещал он невидимым слушателям, – партия и правительства… Ленин и ево непобедимая коммунистишеская партия… решения пленума Верховного Совета… верные сыны страителей каммунизма, тавариш Сталин… – с чувством и убежденно повторял он, каждый раз по-новому выстраивая заученную наизусть абракадабру.
Его неграмотная мать сначала потакала чудачеству сына, знание непонятных, «грамотных» слов ей нравилось, и она думала, что ее сын будет умнее других. Но потом, когда это стало слишком навязчиво и часто, когда вся деревня стала смеяться и дразнить ее сына, давая обидные клички, она стала запрещать это никому не нужное ораторство. Стала с длинным, хлестким прутом выгонять его из-за импровизированной трибуны и однажды от злости разрубила ее топором и отправила в печку.
Постоянные издевки, насмешки, а иногда и пинки сверстников привели к тому, что он перестал открыто ораторствовать, замолчал, стал угрюмым и нелюдимым. Лишь можно было увидеть, как его губы беззвучно шевелятся, произнося полюбившиеся красивые слова.
Начавшаяся война, поток горя вокруг, голод и непосильный труд в лесу на заготовке дров на уголь надолго заставили всех забыть о его непонятной страсти. Он подрос, как и все юноши, не подходящие по возрасту под призыв; до истощения и голодных обмороков трудился на делянке. Все неожиданно возобновилось, когда забрали на фронт самого старшего среди всех бригадира. И потому, как единственного мужчину, его назначили бригадиром взрослых женщин, девочек и мальчишек.
Как-то бригада собралась у крайнего дома, чтоб всем вместе идти на делянку заготавливать лес, и тут Нугуман вскочил на скамью у забора, сняв с головы и сжав в правой руке потрепанную старую шапку, стал громко, смешивая исковерканные русские слова с башкирскими, говорить:
– Тавариши, партия и правительства и лишно тавариш Сталин, коммунисты всей страны… – всей своей пламенной речью он хотел призвать всех перевыполнить дневную норму для приближения победы, но очумевшая бригада, сначала недоуменно переглядываясь, помолчала, ведь начальник новый как-никак. Тихий смешок перешел в громкий хохот. Кто-то крикнул: «За таваришша Сталина, за победу!» Народ приободрился и послушно двинулся к зловеще темнеющему лесу. Нугуман, почесав затылок, поплелся вслед за бригадой, жестикулируя на ходу.
Теперь каждое утро повторялось одно и то же. Пользуясь хоть и небольшой, но все же властью бригадира, попрекая всех политической безграмотностью, он навязчиво читал свои речи. Потом стал приносить газеты и громко, с выражением читать перед работой бойкие передовицы, коверкая слова до неузнаваемости.
Но всему неожиданно пришел трагический конец. Когда близилась победа, лучших работников тыла вызвали в район на какое-то торжественное собрание. Как обычно, заранее раздали заготовленные тексты выступлений из народа, но перед началом второй половины собрания назначенный выступающим член их делегации внезапно заболел, и парторг сельсовета, зная страсть Нугумана к ораторству, вручил ему тот злополучный доклад.
Радости Нугумана не было предела, он преобразился, гордо выпятил грудь, приосанился и стать изучать текст, но не успел он дойти до последнего абзаца, когда его вызвали к трибуне. И вот она, мечта всей его жизни! Большая, солидная, обтянутая бордовым бархатом, с золотым гербом СССР – трибуна. Уже два дня с нее держали пылкие речи солидные, седые, с орденами и медалями на груди, государственные мужи, для Нугумана чуть ли не боги. И вот очередь его, он сейчас всем покажет, какой он оратор.
Сначала все шло хорошо, ошибки в ударениях, страшный акцент, заминки над непонятными словами скрадывались горячим пафосом и даже вызывали у слушателей улыбку одобрения. Но вдруг на последнем абзаце, когда он привычно повысил голос, стараясь отчеканить каждое слово, чтоб сорвать шквал долгожданных аплодисментов, которым бредил с тех самых кинофильмов, он запнулся на непонятых знаках:
– Решения, – с пафосом начал он, – решения, – уже чуть тише. В тексте римскими цифрами, которых он не знал, было написано, «решения XIV съезда ВКП (б) выполним!», и он, чтобы как-то закончить выступление, вдруг снова прорезавшимся голосом произнес роковое: «решения Ха палка рога съезда ВКП(б) выполним…», и вместо шквала аплодисментов – гробовое молчание.
Домой он вернулся лишь через десять лет, молчаливым, ушедшим в себя, выжившим из ума стариком и теперь, даже в жару в подпоясанной старым офицерским ремнем фуфайке, в шапке-ушанке с наискосок пришитой красной ленточкой, верхом на лошади, на перекрестках улиц или у магазина, произносящим свой заученный наизусть, бессмысленный, но пламенный доклад о достижениях партии и правительства о необходимости строить светлое будущее – коммунизм.
– Тавариши, партия и правительство… и лишшно таваришш Сталин.
Обустроенный дом Ислама и Салимы стал негласным центром всей деревни. Сюда шли к Салиме женщины с отрезами на пошив платья или просто подшить, укоротить, перелицевать, да и просто поговорить, доверчиво излить душу. Привезенная из города швейная машинка приносила семье небольшой доход. Шли к Исламу стричься – у него была механическая машинка. Написать грамотно заявление, узнать, как оформить пенсию или устроиться на работу, или просто за добрым советом.
И одним из притяжений к их дому, когда в деревне лишь раз в месяц привозили кино, было радио. Ислам привез из Белорецка радио «Искра», работавшее от больших батареек. Они, размером с солидные многотомные энциклопедии, стояли на полу. От них к радио шли шнуры питания, и от радио через окно была
