к нему тонким горячим телом, и Соджун без устали целовал хрупкие плечи. Нечаянно задел светец, и лучина погасла. Комната погрузилась во мрак. Свет уличных фонарей едва пробивался сюда сквозь плотную бумагу закрытых ставень. И Соджун стал неистов в своем напоре. Обнимая пышущую страстью девушку, не помнил, что она не та женщина. Он словно забыл, что Елень осталась там, на полу в его комнате. Сейчас в его руках была она, эта удивительная женщина с зелеными глазами проклятого камня.
— Мой господин, — едва слышно раздавался женский голос, опьяненный страстью…
Чиркнул камень. Лучина вспыхнула, и капитан зажмурился. Бёль подсела к нему на постель и посмотрела с любовью в глаза, где еще тлели угли любовного пламени. Соджун еще тяжело дышал, сердце ухало в груди, и кровь пульсировала в венах. И на кисэн он не смотрел. Девушка укладывала косы вокруг головы, склоняясь над зеркальцем. Соджун, глядя в стену напротив, видел лишь узкую спину с клеймом на правом плече. Это клеймо прятало в себе давнишнюю боль. Скрывало слезы, что были выплаканы Бёль, когда ее продали в дом учения. Соджун знал, что он единственный, с кем спит Бёль. Та относилась ко второму классу кисэн — ипхэ[4] и могла не делить ложе с клиентами. Он заметил ее по возвращении в Ханян, когда первый раз привел сюда начальника стражи и других капитанов, чтобы отметить свое вступление в должность. Девушки подливали рисовое вино, но Соджун захмелел, когда увидел ту, что профилем очень походила на любовь всей его жизни.
Обычно он оставался холоден к ласкам и улыбкам кисэн, но в тот раз… Он раздевал ее, а она прижималась к нему и целовала в ответ… потом призналась, что обычно отказывает похотливым мужчинам, норовящим залезть под юбку хорошенькой кисэн. И глаза, похожие на полумесяцы, светились нежностью и любовью.
Соджун приходил сюда, когда становилось невмоготу. Когда ночью не мог уснуть, когда от страсти темнело в глазах. Бёль всегда принимала его. Он слушал игру на каягыме, а потом снимал пестрый шелк одежд с исполнительницы.
Сейчас его обуревала горечь. Он закрывал глаза и видел Елень, распятую им самим на полу. Он не мог вспомнить ни вкус ее губ, ни линий изгибов тела, но понимал, что до гробовой доски не забудет слез обреченности на прекрасном лице. И не в силах что-либо изменить капитан закрывал глаза, не слушая голос Бёль. Он был совершенно трезв, но чувство горечи похмелья отравляло душу.
Дом спал. Чтобы никого не разбудить конским топотом, капитан перемахнул через ограду на заднем дворе, открыл щеколду и завел коня, который обиженно фыркал и от недоумения перекатывал во рту железные удила. Соджун похлопал его по крупу и стал расседлывать. На душе было гадко. Завтра утром он увидит Елень. Встретится с ней взглядом и… Она тоже не сможет забыть того, что произошло этой ночью. И больше не улыбнется, и не захочет проводить его, и со службы уже не будет ждать. С завтрашнего дня все будет иначе. Зачем он так поступил? Зачем спустил с привязи страсть? Почему?
Погруженный в свои мысли, он шел через двор и даже опешил, увидев в открытой беседке светлый силуэт. Соджун без труда узнал Елень. Она сидела в своем нижнем убранстве, подобрав ноги и смотрела на горы, которые утопали в чернильной темноте за краем бездны. Молодой месяц больше прятал, чем освещал. Яркие сестры его — россыпь звезд — водили хоровод, а он словно не мог выбрать, какую из них выбрать, чтобы вместе гореть ярче. И где-то там, далеко-далеко, едва заметно светлел край неба — просыпалось отдохнувшее за ночь солнце. А Соджун смотрел в спину любимой женщины, и душа рвалась вон из тела!
Он хотел бы, чтоб все было по-другому. Он окружил бы ее любовью и заботой. Любил бы ее, и она любила бы его, тянулась к нему сердцем, грела бы душу в его горячих ладонях. Он мог бы ей все это дать!
Капитан так задумался, что вздрогнул, когда Елень вдруг оглянулась и, узнав его, поднялась. Туфли шаркнули по земле, и Соджун, казалось, перестал дышать. Он почти не видел любимого лица. И совсем не видел выражение глаз. Он лишь слышал дыхание и ощущал боль, что нанес ей сам. Между ними было несколько шагов, а Соджуну казалось, что это горы пролегли, отделяя их друг от друга. И горы столь высокие, что не всякая птица их сможет преодолеть, куда там человеку…
— Простите меня, господин.
Соджун едва не шагнул к ней, но остановился. Он молчал и не спускал с нее глаз.
— Простите меня, господин, — повторила Елень, и в ее голосе дрогнули слезы, — я… я думала, что смогу…
— Скоро рассвет. Ложитесь спать, госпожа, — перебил ее капитан. Выслушивать ее объяснения было выше его сил. — Идите к себе.
Елень виновато опустила голову и прошла мимо. Холодный шелк ее убранства коснулся его руки, и дрожь прошла по телу: так остро и больно было на душе. А Елень шла, чувствуя его взгляд, как руку, и молчала. И ни он, ни она даже предположить не могли, что еще им приготовила равнодушная Судьба-злодейка…
[1] Хангыль – корейский алфавит, созданный при поддержке короля Седжона Великого. До конца XIX века все официальные документы и большинство книг в Корее выходили на древнекитайском (ханмуне).
[2] Со временем дети дворян от наложниц даже образовали особое сословие неполноправных дворян – «чунъинов».
[3] Школу или учителя посещали лишь мальчики.
[4] Существовало три класса кисэн. Ильпхэ – высший класс, отлично пели, танцевали, разбирались в искусстве, а также владели классическим китайским, что очень важно. Участвовали в больших государственных мероприятиях или же были во дворце. Интимные услуги не оказывали. Ипхэ – второй класс, так же разбирались в искусстве, политике, как и ильпхэ, но могли втайне вступить в интимную связь с клиентом. Сампхэ – низший класс. В основном их функция была в распевании народных песен и уединении с клиентом. Они и оказывали интимные услуги.
Глава двадцать четвертая.
Шло время. Хванге вернулся в школу. Он сидел у самой двери, но от этого лишь злей учился. Чжонку сдал экзамены и поступил в академию конфуцианства Сонгюнгван[1], домой приходил лишь
