Суббота 7 октября.
Из огня да в полымя, дорогая Петронилья!
Правда, Мерино-Манрике принял нас с должными почестями, с видимостью уважения. Сняв шляпу, он стал рассыпаться в поклонах и пышных фразах:
— Добро пожаловать на свою землю, ваше сиятельство! Окажите милость, ваше сиятельство, устроить смотр новому охранному подразделению. Полагаю, недоброжелатели сказали вашему сиятельству, что мои аркебузиры напали на индейцев. Те, кто утверждает, будто действовали по моему приказу, хотят меня рассорить с вашим сиятельством. Если ваше сиятельство позволит, я прикажу повесить негодяев, распускающих такие слухи и сеющих смуту в нашей замечательной экспедиции.
Такой тон показался мне невыносимым — ещё оскорбительней, чем его обычная грубость! Альваро слушал и ничего не говорил.
— Скажу вам откровенно: вашему сиятельству известно, что некоторые колонисты хотят уехать отсюда. Что по рукам ходит некое прошение. Бог свидетель: без меня эти злодеи изваляли бы честь вашего сиятельства в грязи! Это люди такие жадные, такие бешеные, что болтают что угодно. Говорят, например, что туалеты вашей супруги доньи Исабель стоили дороже, чем все инструменты, купленные вами для колонизации островов. Что цена только нижних юбок доньи Исабель превосходит жалованье всех солдат, вместе взятых, а на самый маленький из её гребней им и за сто лет не заработать. Я передаю вам такие слова с осуждением и всячески рекомендую вашему сиятельству сурово наказать болтунов. Пара злоумышленников — и порядка уже нет.
Эта наставительная речь говорилась дону Альваро на ухо: я была сочтена недостойной слышать её. Мы втроём: Мерино-Манрике по левую руку, я по правую — шли вдоль укреплений. Аделантадо никак не реагировал. Вообще. Не сказал ни слова. Только пристально смотрел на новый частокол: казалось, только им он и интересуется... И вот там, у только что законченной ограды, он и решил дать отпор коварству Мерино-Манрике. Он публично осрамил полковника, напав на его самое чувствительное место: способности к военной архитектуре.
Мерино-Манрике мнит себя гением, светилом организации обороны. Подумай только: ведь его официальная должность — крепостной комендант! Лучший в Перу! Опыта он набрался при герцоге Альбе, воюя во Фландрии. Так я могу тебе сказать, что этого великого военачальника Мерино-Манрике раздраконили вовсю!
Ты знаешь, как свиреп может быть Альваро в гневе. Он обругал всё: высоту и толщину досок, расположение контрфорсов, размер ворот, число бойниц. Приказал полковнику снести этот карточный домик и построить что-то похожее на настоящий форт.
Когда этот разнос кончился, я поняла, что аделантадо чуть не падает в обморок.
Я отвела его в караулку и усадила. Ноги уложила на сундук. Он едва дышал. Даже руки стали вдвое толще.
Потом он попросил, чтобы его отвели на борт “капитаны”.
Когда мы шли обратно к берегу, никто не мог и подумать, что он нездоров. Шаг его был так же твёрд, лицо так же величаво, как всегда. Ему удавалось поддерживать иллюзию вплоть до самой каюты. Там он разом рухнул. И в этот час ещё отдыхает.
Мне тревожно, Петронилья. Боюсь, как бы вода из ног не поднялась в лёгкие.
Что же касается утренней встречи, никакого решения не принято: ни о частоколе, ни о чём другом. Когда мы садились в шлюпку, я видела, как отвратительный Мерино-Манрике плюнул нам вслед. И его люди тоже видели. Чаша полна. От него надобно избавляться».
* * *
В этот час, перед вечером, Менданья неподвижно лежал на койке, повернув голову к узенькому окошку. Он не мог отвести взгляда от струйки дыма над вулканом, по-прежнему тянувшейся над горизонтом.
Затем, отвернувшись от моря, он на несколько секунд залюбовался Исабель. В вечереющем свете её волосы падали одной пламенеющей массой, подобной расплавленному металлу. Исабель... Страсть всей его жизни...
Она сидела по-турецки на подушках помоста и делала вид, что читает. Выражения лица не было видно под опущенными ресницами. Но не только чёрные глаза и медные волосы волновали в ней. Ещё и нежная кожа. И аромат — запах, которым он никогда не мог надышаться вдоволь. Неужели ему придётся отказаться о всего этого? Изящная шея, локоны, струящиеся по выпуклому лбу...
Он разглядывал её, как будто смотрел в последний раз. Она это чувствовала и не двигалась — давала на себя полюбоваться.
Но потом он сказал совсем не то, что ей хотелось бы слышать:
— Если я умру... после моей смерти ты должна будешь принять командование.
Она вздрогнула и присела к нему.
— О чём ты, Альваро? Ты не умрёшь!
Он не уступал:
— Но, если всё-таки умру, командование должна принять ты. Положись на Кироса. Он знающий человек; только он сможет привести тебя обратно в Перу.
— Я не хочу возвращаться в Перу! Я хочу быть с тобой на Соломоновых островах!
— А есть ли вообще Соломоновы острова?
— Как ты можешь в этом сомневаться? Конечно, есть — и ты их найдёшь!
— Может, это мираж... или гнев Божий... наказание за все мои грехи...
Она взяла обеими руками его ладонь:
— Перестань так мучиться, Альваро, — ты ни в чём не виноват! Не твоя вина, что Лопе не умеет командовать. Не по твоей вине он позволил своим людям грабить его провиант, жечь его дрова и тратить его воду. И опять же не твоя вина, если он решил сбежать от нас и направил корабль прямо на извергающийся вулкан!
— Лопе повёл корабль к единственной в виду земле, чтобы найти воду. Любой ценой — воду! Вот чего он хотел, направляясь к вулкану. Больше ничего... Как я мог не подумать о нём, о «Санта-Исабель», погибшей теперь в пламени, и о ста восьмидесяти людях, попавших в эту огненную западню! Обо всех мужчинах, женщинах, детях, которых я мог бы спасти, дав несколько капель воды...
— А двести человек на этом судне? Ты думал о них! И правильно делал!
