— Бутылка пустая! — Надежда перевернула ее вверхдном. — Очень жаль, но на то он и век жестокого реализма.
— В чемодане — полный боезапас! Открывайте!
— Молодой человек, прошу тебя не напиваться, пока я не закончу работу, — строго предупредил старик. — Я понимаю, тебе очень тяжело, но нужно проявить выдержку.
— Мне — тяжело? — засмеялся Кирилл. — Да мне так легко никогда не было! Много ли человеку надо? Куча соломы, бутылка вина и красивая женщина.
Он лежал в соломе на животе, подперев голову руками. Надежда устроилась рядом, в позе «лотоса», шуршала цыганской шалью. Ее близость и это шуршание ткани и соломы наполняли жизнь какой-то горячей, почти бессознательной радостью. Все было случайно, сиюминутно, все было насыщенно авантюрностью, хмельной гусарской бравадой, и скоро все должно было рассеяться, как хмель, но ни о чем не хотелось думать, повинуясь прекрасному мигу радости и острому желанию жить. И эта эфемерная, призрачная жизнь была во много раз правдивее и чище, ибо пахла природой — краской, соломой, вином и тонким, манящим духом желанной женщины, чем та, страшная, блистающая погонами и звездами, золотом и огнем, воняющая порохом и горелым мясом.
Он тянулся к женщине, подсознательно чувствуя то ее спасительное начало, которое получил когда‑то от матери, которым жил и благодаря которому творил старик художник. Он жаждал возрождения души своей, но не ведая, где и с кем она может воскреснуть, отдавался стихии чувств, способных возродить лишь разум и тело. Он вздрагивал от прикосновений ее рук и желал этих прикосновений, однако смущался еще тем, что женщина — чужая ему, случайная и к тому же хмельная. И вместе с тем эта непознанность притягивала его, и все в ней казалось прекрасным, свежим и непорочным. Он предчувствовал, что его полная власть над этой женщиной даст ему уверенность в себе, наполнит торжеством победителя и откроет незнаемые еще, новые ощущения мира и своего существа; и одновременно жалел иное свое, привычное состояние, тосковал уже по нему, словно младенец, отнятый от груди.
Он слушал ее легкие пальчики в волосах, возле уха, на щеке и, сам не смея прикоснуться, терял счет времени, хотя очень трезво ощущал пространство — мастерскую старика. И сам старик в тот час танцевал перед мольбертом, шаркал кистью, приглушенно ругался, выжимая густые краски на палитру. Он не замечал той неуловимой игры-близости, что уже давно продолжалась даже в том, как они чокались бокалами. Одержимый, он видел лишь то, что хотел видеть…
А руки ее становились смелее и откровенней! Превозмогая себя, Кирилл прошептал:
— Уйдем отсюда…
— Почему? — спросила она, роняя волосы на лицо Кирилла.
— Старик…
— Старика нет. Видишь, и света нет… Он давно ушел.
— Где мы? — спросил он и огляделся.
— В соломе… Чувствуешь, как шуршит?
Он чувствовал только жесткий шелк шали и мягкий — волос.
— Боже мой! — вдруг тихо воскликнула она и замерла. — Неужели ты мальчик? Ну, милый капитан?
Кирилл рывком сдернул с себя рубашку, спросил жестко:
— Это что, достоинство или недостаток?
— И правда, мальчик, — ласково и печально проговорила она, роняя с плеч шаль. — Безжалостный романтизм… Отчего же у тебя такое лицо, милый мой мальчик? Не сердись и ничего не бойся. Послушай, какая тишина кругом! А это шуршит солома…
Кирилл склонился к ней и, ощутив ее дыхание, больше ничего уже не слышал, потому что в ушах зазвенело, как от первого выстрела в танковой башне…
Он проснулся на рассвете, заботливо укрытый цыганской шалью. Надежда спала рядом, раскинув волосы по соломе. Он ничего не заспал, не забыл, не утратил; он помнил все отчетливо и мог повторить все слова, произнесенные как в бреду. Единственное, что совершенно вылетело из головы — было имя, поскольку он называл ее Аннушкой. И она даже не поправляла его, отзывалась на чужое…
Он не чувствовал ни раскаяния, ни сожаления о том, что случилось. Думал как-то холодно и спокойно, с плотно сжатыми зубами и не ужасался даже тому, что о его шальной ночи в мастерской может узнать Аннушка. Отчего-то была уверенность в своей безгрешности и полной тайне происшедшего. Он засыпал с каким-то незнакомым отвращением к этой женщине и в полусне говорил ей об этом. Но Надежда принимала и понимала все, шептала в ответ, что так и должно быть, что миг отвращения короток и что он проснется с новым страстным желанием.
И она оказалась права…
Но Кирилл осторожно встал и, одевшись, подошел к мольберту. В полумраке мастерской он не узнал себя: с темного холста смотрел человек с тяжелым лицом и с таким выражением, будто спрашивал всякого смотрящего — что вам еще надо от меня? Подите все прочь…
И не было ни одной соломинки, зато откуда-то из мрака падали зеленоватые, неживые отблески и лежала на лице крестообразная, неясная тень, возможно бросаемая невидимым оконным переплетом.
Он вернулся к постели, тихо присел на край. Лицо Надежды во сне было безмятежным, и приоткрытые влажные губы словно подчеркивали ее доступность и простоту отношений. Можно склониться, поцеловать ее и мгновенно разбудить бурю страсти и чувств. Она тоже вряд ли помнила его имя, потому что называла капитаном. Но если раньше даже намек, даже догадка о тайном пороке Аннушки вызывала в нем волну гнева, ревности и обиды, го сейчас эта доступность не казалась ему пороком. С нею было проще, и оттого он испытывал свободу, а не мучительные переживания; с нею можно было ни о чем не думать, а говорить лишь те слова, что вырываются в полубезумном бреду.
Кирилл коснулся ее щеки, тронул пальцами губы:
— Мне пора уходить.
Надежда подняла голову, вяло встряхнула волосы:
— Который час?
— Почти семь…
Она вскочила, как пружина, однако без суеты стала одеваться.
— Мне тоже пора… К восьми на работу, и надо забежать домой.
— Где ты работаешь? — спросил он.
— Где? — усмехнулась она. — Барменом в гостинице… Тебе зачем? Хочешь еще встретиться?
— Я уезжаю сегодня…
— Ну, счастливого пути! — засмеялась она. — Привет прекрасной незнакомке. Хотя какая она незнакомка… Ее зовут Аннушка.
— Я тебя никогда не забуду, — сказал он банальную фразу и замолчал от этого.
— Это я знаю! — уверенно заявила Надежда.
— Откуда ты знаешь? Я тебя обманул!
— Нет! — Она погрозила пальцем. — Всю жизнь помнить меня будешь. И умирая, вспомнишь!
— Почему?
— Потому что я — первая! — Она взяла его голову, заглянула в глаза. — Я могу забыть тебя, если ты скоро исчезнешь. Но ты — никогда. Знаешь, как приятно думать об этом в век бессердечного романтизма! Я помогла тебе познать мир. Запомни: мужчина не имеет связи с космосом и познает его только через женщину. Что желает женщина — то желает Бог. Так-то, капитан!
Она рассмеялась, ловко собрала волосы в пучок, подхватила сумочку. На минуту остановилась перед портретом.
— Смотрел?
— Да…
— Николаич тебя пожалел, — решила Надежда. — Хотя нет, он просто никак не может освоить современного стиля. Но последняя кража пошла ему на пользу, освоит.
Автоматические замки на дверях лязгнули точно так же, как в прошлый раз, когда Кирилл уходил отсюда со свитком вырезанных холстов. Лестница покружила их и выставила на улицу.
— Салют, капитан! — Она махнула рукой и застучала каблучками по пустынной, гулкой дороге.
— Пока, — бросил он, глядя вслед.
Если он этой ночью и познал благодаря ей космос, то воспринял от него один только холод.
… Спустя полчаса он стоял неподалеку от входа в Дендрарий, укрывшись за углом автобусной диспетчерской. И чтобы не терять время, отчищал с плаща въедливый вороний помет. После чистки плащ походил на пятнистый морской камуфляж.
Аннушка вышла из Дендрария около девяти. Что-то скорбное было в ее облике — черное осеннее пальто, черная шляпка с вуалью, неторопливый и независимый шаг. Он выступил из-за угла, прошел за ней несколько метров.
— Девушка, у вас есть паспорт?
Аннушка остановилась, не оборачиваясь, проронила:
— Кирилл…
— Спокойно, — предупредил он. — Мы не должны обращать на себя внимания. Подождем автобуса.
— Почему ты убежал вчера? Это же ты был под моими окнами.
— А ты почувствовала это?
— Нет… Отец принес шляпу. Я догадалась.
— Кто еще догадался? — спросил он, озираясь по сторонам. — Алеша?
— Алеши нет дома. Почему ты не вошел? — Она смотрела сквозь вуаль пытливо и настороженно.
— На это есть причины, — уклонился он. — Объясню потом. Сейчас мы едем на вокзал, садимся в электричку и уезжаем.
— Новая авантюра?
— Безжалостный романтизм.
— Что случилось с тобой, Кирилл? Ты совсем чужой, — Аннушка незаметно коснулась его руки. — Руки холодные, глаза… И почему все время озираешься? Ты что-то украл?
— Тебя…
Она тронула небритую щеку Кирилла, осмотрела одежду и вдруг спокойно сказала:
