Я вспоминаю наши лица: Эдна с вытаращенными глазами; ее муж, смущенный, как гимназистка; бедная Лиззи и мы с Ниной. Она первой пришла в себя и сказала:
– У тебя колено в крови. Поехали ко мне зализывать раны.
У нее новый дом во Французской концессии. Все попроще, без отпечатка того старого чехословацкого вранья. Я сказал ей, что уезжаю. Полиция, большевики и бандиты мне надоели. Безответная любовь тоже.
Мама, я до сих пор не верю тому, что случилось. Я ведь застал ее у Бернара.
– Тебе не надо уезжать, – сказала она. – Между мной и Даниэлем ничего нет и не будет. Я хотела пригласить его в компаньоны, но он не согласился: он отправляется по делам – надолго.
Мама, мы проговорили до вечера, как в старые добрые времена. Нина сумела продать порнографические рисунки Католической церкви. Она стала шефом телосберегательного полка. Ее молодцы охраняют покой киностудий и сопровождают высокопоставленных детей в школу.
Она щедро одаривает своих подданных: сто долларов в месяц – это тебе не коза чихнула! Клиенты-китайцы дают им чаевые: по пять долларов за каждый день, проведенный на свадьбе в трезвом виде. То же самое касается похорон и съездов торговых гильдий.
Раньше у нас не было будущего, теперь нет прошлого. Мы, старые ветераны, вели позиционные бои, а потом в одном окопе заиграли на гармошке, в другом – подхватили, и оказалось, что все, что мы делали друг с другом в последние годы, совершенно не нужно. Ты знаешь, как происходит братание солдат, – об этом писали в газетах.
– Мы – гриб и орхидея, – сказала Нина. – Нам надо принять, что мы не должны быть одинаковыми. Два гриба или два цветка не составляют пары.
Я не знаю, что с ней случилось, откуда у нее такие мысли, но я согласился быть орхидеей. Мы приняли декларацию независимости. Мы не планируем друг другу карьеру и распорядок дня. Нам плевать, что о нас подумают окружающие. Мы согласны быть непрестижными и смешными. Мы понимаем, что личное счастье не свалится нам на голову: его надо выстроить по кирпичику.
Мама, Катю теперь зовут Китти! Она приняла меня благосклонно. Может, узнала? Ей год и три месяца, она не любит пенки от молока.
Мама, у нас все будет хорошо. Я засыпаю. Я иду спать со свой женой. Встретишь Господа там, на Небесах, обними его и поцелуй в бороду.
После расстрела студенческой демонстрации в Шанхае была объявлена всеобщая забастовка. Газеты не выходили: китайские служащие – от курьеров до начальников типографий – отказались работать.
На дверях редакций вывешивали отпечатанные на машинках новости:
«Во время расстрела демонстрации на Нанкин-роуд погибли тринадцать студентов, несколько десятков ранены».
«Бастуют более двухсот тысяч человек»
«В иностранных концессиях нет ни электричества, ни телефонной связи».
«На берег сошли военные моряки. Объявлена мобилизация волонтерского полка».
Даниэль облетел город на аэроплане.
– Шанхай вымер, – сказал он Эдне. – Фантастическое зрелище: кружишь над улицами, а там никого.
У Эдны в душе тоже все было выморено. Даниэль заявил, что Нина Купина приходила к нему по делу. Так ли это? Эдне хотелось поговорить с Климом: он, наверное, знал правду. Но как добраться до него? Китайские хозяева гаражей не продавали бензин, трамваи не ходили, рикши отказывались возить белых.
Все сидели дома и томились от неизвестности.
Мистер Грин зашел к Эдне – они были соседями. Он сказал, что забастовка планировалась давно, расстрел студентов – это только повод. Деньги в забастовочный фонд собирали по всему Китаю: чтобы принудить шанхайцев отказаться от работы, нужна была огромная сумма. Взносы делали и милитаристы, и купцы, и правительственные чиновники, разбогатевшие на взятках. Все вдруг стали патриотами, и это несмотря на то, что богатство каждого второго держалось на сотрудничестве с иностранцами.
Из дома в дом кочевали дикие слухи: крестьяне забили камнями белых охотников.
– Муж моей подруги, военный доктор, был вызван на освидетельствование трупов, – говорила соседка. – В каждой деревне по агитатору, у них есть и брошюры, и плакаты. Русские снабдили их всем необходимым.
Эдне было бы легче, будь рядом с нею сестра, но Даниэль отказался дать деньги на «Флэпперс», и Лиззи вернулась к мужу. С тех пор от нее не было известий.
– Почему ты не помог ей? – кричала Эдна на Даниэля. – Я же тебе объяснила: у нее дома невыносимая обстановка!
– Если бы ей грозила физическая опасность, я бы помог. А невыносимая обстановка у Лиззи вот тут, – показал он на лоб.
Даниэль разрешил прислуге привезти в дом родных. В Китайском городе было неспокойно: революционеры (или бандиты – кто их разберет?) врывались в дома и вытворяли все, что им заблагорассудится.
В кухне у Юня в каждом углу сверкало по дюжине детских глаз; рядом сидели матери, некоторые – совсем девчонки. При виде Эдны они вскакивали и кланялись, складывая руки на груди.
– Это мои племянницы, – говорил Юнь и каждую представлял хозяйке.
Эдна смотрела на блестящие черные косы, высокие воротники-стойки на застегнутых набок рубахах, на крошечные ступни-копытца.
– Где ваши мужья?
Одна из женщин – беременная – говорила по-английски.
– Мужья в армии.
Эдна чувствовала себя неуютно: на нее смотрели как на заморскую птицу. Она велела подать чаю:
– Я хочу с вами побыть.
Все-таки здесь было не так пусто, как наверху, в жилых комнатах.
Все женщины работали на спичечной фабрике; в цеха не вышли, потому что никто не вышел – чего там делать? Забастовку поддержали – вдруг мастер подобрее будет?
– Мы к добрым иностранцам хорошо относимся, вы не думайте, – сказала беременная Цю Цзюй. – Просто… – Она смутилась и покраснела.
– Вы спросите ее, мисс Эдна, про Ли Лисаня, – проворчал Юнь. – Он у них главный по профсоюзам. Что замолчала, Цю Цзюй? Небось грамотная – два года в университете родительские деньги проедала. Что вам этот негодный Ли обещал?
На губах Цю Цзюй появилась жалобная улыбка. Она и ее сестры принадлежали к другому миру, который враждовал с миром Эдны. Никто никому не хотел зла – все желали добра себе и своей семье. Именно поэтому Цю Цзюй и ее сестры прятались в доме врага.
– Вы из Америки? – спросила она.
Эдна кивнула:
– Из Сан-Франциско.
– А у вас там есть фабрики?
– Есть. Есть и район, где живут китайцы.
Женщины собрались вокруг стола. Цю Цзюй переводила.
– А правда, что в Европе и Америке есть всякие штуки, чтобы не рожать детей, если не хочешь?
– Как по-вашему, что лучше – иметь официальных наложниц, как у нас, или тайных любовниц, как у иностранцев?
– А почему иностранцам нравятся огромные страшные псы, когда на свете существуют певчие птицы и маленькие красивые собачки?
На нижней полке шкапа у Даниэля был тайник, который запирался якобы от шустрой племянницы. Там лежало все, что требовалось для завтрашнего дела. Ада снисходительно сказала «да» и обещала ничему не удивляться.
Даниэль еще раз перебрал вещи, упакованные в желтый саквояж, убедился, что ничто не забыто, запер дверцу и улегся на диван. Муха подошел, стуча когтями по паркету, ткнулся мокрым носом в ладонь. Даниэль погладил выпуклую косточку у него на затылке.
В дверь постучал слуга:
– Хозяин! Мисси зовет вас.
– Скажи ей, я сплю.
Даниэль намеревался провести ночь один на один со своими предвкушениями, и духота супружеской спальни не должна была осквернять их.
Он вертел в пальцах амулет, подаренный Ниной. Все-таки он уберег его, не дал совершить запретное. Беги, лисичка кицунэ, заметай след хвостом. У тебя своя сказочная жизнь, у Даниэля Бернара – своя.
Утром, как и было условлено, он подъехал к дому Ады и три раза просигналил. Через пять томительных минут она вышла. Старухи филиппинки, сидевшие в глубине двора, проводили ее изумленными взглядами.
Даниэль завел мотор.
– Куда мы едем? – спросила Ада.
– Увидите.
Она достала из кармана леденец и сунула за щеку. Даниэль косился на острые коленки, обозначившиеся под слегка помявшейся юбочкой, на оттопыренную конфетой нежно-персиковую щеку, на гладкую, будто полированную ушную раковину, видневшуюся между прядями волос. Левой ладонью Ада поддерживала локоть поднятой правой руки, и Даниэль не смог удержаться от смеха: так она была похожа на кошку Манэки-нэко,[55] приглашающую удачу.
«Два дня назад на этом самом месте сидела лисичка кицунэ, – подумал Даниэль. – А я для них для всех – трехлапая Денежная жаба.[56] Стоит взять меня в дом, и на хозяйку свалится богатство. У нас тут лавка азиатских сувениров».
– Чему вы смеетесь? – удивилась Ада.
