— Взойди-ка ты, князь, на Лобное место да расскажи народу о том, о чем мне поведал. Ты самовидец, только что оттеля, тебе поверят. Может, кто надумал к Вору переметнуться, еще и подумает: надо ли?
— Хорошо, государь. Сейчас же исполню. А тебя предупредить должен. Рожинский готовится к большому сражению. Остерегись.
— Это верно, что Рожинский ранен?
— Да, еще в феврале в бою саблей ему едва руку не стесали.
— Надо б было голову ему стесать, злыдню.
Шуйский призвал к себе воевод Андрея Голицына, Ивана Куракина, Бориса Лыкова и брата своего Ивана Шуйского.
— Иван Семенович, — обратился царь к Куракину. — Как там идут дела с гуляй-городами[63], много ли настроили?
— Да уж с полсотни изготовили, государь.
— Мало.
— Да из-за дубовых досок задержка.
— Может, тогда из сосновых делать?
— Нет, Василий Иванович, сосновую доску и копье прошибет, а дубовую иную и пищалью не просадишь. Сосна разве что на крыши…
— Тогда ставьте на колеса санные гуляй-города.
— Токо что и придется робить.
— До Троицы неделя осталась. Как бы тушинцы не поперли на нас в праздник.
— С чего так решил, государь?
— Есть сведения, что Рожинский силы копит. А для чего? Ясно — для большой драки. Когда начнет? Когда наши напьются ради Троицы. Поэтому, Иван Семенович, подкатывай гуляй-города поближе к Ходынскому полю, определяй стрелков к каждой бойнице, загружайте боезапас, на них, отбирайте в катальщики самых здоровых и сильных парней, ну и, конечно, дегтя для смазки колесных осей не жалейте.
— Я думаю на нескольких «гуляях» пушки поставить.
— Попробуй, Иван Семенович.
В тушинском лагере шла лихорадочная подготовка к решительному последнему бою. Гетман Рожинский потерял покой, из Торопца явился побитым псом Кернозицкий с остатками отряда. Рожинский корил неудачника:
— Что ж ты, ясновельможный, стоял под Новгородом, а откатился аж до Москвы?
— Так там Скопин-Шуйский сослал столько войска, а тут еще смерды за вилы и косы взялись. Не хошь — покатишься.
За Кернозицкого вступился царь Дмитрий:
— Ладно уж, с кем не бывает. Вон Сапега с Лисовским полгода толкутся у Троицы, а проку? А Новгород посильней Троицы.
Примчался с Невы и воевода Михаил Салтыков, сдавший Скопину неприступный Орешек, всего-то сам-два.
— А вы-то как умудрились? — допытывался Вожинский, не упуская возможности съязвить: — Да и в портках припороли.
— Да нечистый попутал, — кряхтел Михаил Глебович. — Он же че удумал мерзавец, похватал моих фуражиров и на их ладьях к крепости ратников подкинул.
— У вас что, глаз не было? Вы что, не видели?
— Где увидишь? Где увидишь? В сено позарылись суслики. Знал бы я б, его зимой из крепости не выпустил.
— Он что? Скопин был у вас?
— Был зимой, просился в город с дружиной. Я не пустил, принял как человека, а он… Ну не гад ли?
Новости были невеселые, тревожные. Уже отпало Пошехонье. Скопин-Шуйский явно целил на Москву. Гетман Рожинский, собрав к себе воевод и атаманов, морщась от боли в незаживающем плече, метал громы и молнии:
— Это что ж творится? Один, потеряв половину отряда, прибежал да еще и сочувствия у царя ищет, другой прилетел вообще один, подарив крепость вместе с гарнизоном противнику. Два балбеса толкутся полгода у Троицы, не могут с монахами справиться. Что делать, ясновельможные, прикажете?
— Надо брать Москву, — подал голос Заруцкий.
— Верно, атаман. Но с кем? С этими битыми и без порток прибежавшими?
— Отозвать Сапегу от Троицы.
— Вы что, шутите? Раз уж он вцепился в нее, его не оторвешь. Или пока не возьмет, или пока ему зубы не выбьют.
— Тогда надо ждать Бобовского. Он где-то на подходе.
Последняя надежда тушинцев полковник Бобовский прибыл с большим свежим отрядом польских жолнеров. Еще не воевавший, но чувствующий себя уже победителем полковник, постукивая стэком[64] по голенищу сапога, спрашивал Рожинского:
— Ну-с, что тут у вас?
Гетман Рожинский, сразу невзлюбивший Бобовского, съязвил:
— У нас в портках квас, — и дождавшись, когда гость проглотит и переварит пилюлю, продолжил сухо по-деловому: — Мы должны в ближайшие дни захватить Кремль и низложить Шуйского. Если мы этого не сделаем, к нему подойдет с севера князь Скопин-Шуйский со шведско-русской армией. И тогда… Впрочем, об этом нельзя и думать. Вам, полковник, я поручаю начать сражение.
— Когда вы намерены начать? — спросил Бобовский.
— В Троицу. Да, да. Это самое удобное время, русские, как обычно, перепьются и их можно будет брать голыми руками. Вы сминаете первые заставы, и когда они побегут, мы пустим атамана Заруцкого с казаками, он дорубит бегущих. И путь будет открыт к сердцу Москвы.
— Вы не находите, пан Рожинский, что победителем окажется этот ваш атаман. Он на конях первым доскачет до Кремля.
— Допустим, — хмыкнул гетман. — А что вы предлагаете?
— Я полагаю, что первыми в Кремль должны войти мы — поляки, а не этот сброд.
— Я понимаю вас, пан Бобовский, но как это сделать практически? Сказать Заруцкому: доскачешь до Красной площади, жди нас, мы придем, в Кремль войдем. Так, что ли?
— Зачем вы так шутите, гетман. Вы же главнокомандующий, скажите ему, мол, будь в резерве и все.
— Ну что ж, это мысль. Резерв тоже необходим.
Полковник Бобовский точно с утра в Троицу напал на заставы русских за речкой Ходынкой и смял их. Как и предполагалось, они почти не отстреливались, многие были побиты еще во рвах, уцелевшие кинулись бежать. Ротмистр Борзецкий подскакал к Бобовскому:
— Пан полковник, надо конницу пустить, она на их плечах влетит на Пресню.
— Командуйте своей ротой, ротмистр, и не суйтесь с советами к старшим. Они бегут, гоните их сами да не обскачите свою роту, а то «на их плечах» в полон угодите.
Окрыленные первым успехом поляки гнали русских до истока Черногрязки. Здесь они встретили с десяток гуляй-городов, не успевших еще развернуться бойницами в сторону врага.
В одном из «гуляев» в темноте и полумраке стрелецкий десятский Ванька Стриж орал на переднего катальщика:
— Сысой, гад, повертай нас, повертай к имя.
— Колесо в яму попало, загрузло, — кряхтел катальщик Сысой. — Пусть Голяк на себя потянет.
— Иди в задницу, — кричал задний катальщик Голяк. — Сам влез, сам и вылезай.
— Чучелы! Обоим хари побью, — орал вне себя десятский, прижимая к плечу приклад самопала и пытаясь через узкую бойницу увидеть врага.
Снаружи доносился крик, топот сотен ног, мат. Именно по мату Стриж определял своих, потому и не дергал за крючок. Ждал, когда заругаются по-польски. И дождался. По стволу его самопала так чем-то ударили, что едва не выбили десятскому плечо. Именно в это время второй стрелец с самопалом и выстрелил. Коробка «гуляя» наполнилась пороховым дымом. Все закашляли. Стриж, кашляя и матерясь, дернул за крючок свой самопал, но тот не выстрелил.
— А-а, черт! Васька, дай другой, — крикнул Стриж, кидая самопал за спину.
— А что с ним? — спросил за спиной заряжающий.
— Черт его знает, наверно, кремень от удара вылетел. Давай вторую ручницу.
Приняв от заряжающего второй самопал, Стриж хотел высунуть его в бойницу, но в этом время в отверстие влетело с силой копье, едва не угодив в десятского.
— Ага-а, пся кровь, попались! — орал кто-то снаружи, пытаясь просунутым в бойницу копьем нащупать кого-нибудь живого. И зацепил-таки заряжающего, копавшегося за спиной десятского. Тот охнул, но доложил:
— Ванька, кремень на месте.
— Че ж она осекалась?
— Ты порох с полки сдул.
— Сдул?! Сбила какая-то сука.
— Так пали.
— Какое пали. Лях вон копьем шурует, того гляди зацепит.
— Так сломи его.
— И верно. — Стриж обложил ручницу, ухватился за древко копья и сломил его как раз о закраину бойницы. И тут же, высунув в бойницу ствол самопала, дернул за крючок. Грохнул выстрел. Попал не попал, никто не знал. Дым был и снаружи и внутри «гуляя». Но едва после грохота выстрела прорезался у стрельцов слух, как донеслось снаружи:
— Пан ротмистр, надо поджечь их.
— Успеем. Вперед! Вперед! Надо наступать.
Топот и крики стали отдаляться и десятский сказал:
— Карачун нам, братцы, ляхи наших поперли. Прогонят до Пресни, воротятся и поджарят нас. Сысой?
— Ну чаво? — отозвался катальщик.
— Поверни ты хоть нас туда в сторону Пресни, ведь ни черта ж не видать.
— Придется наружу лезть.
— Ну и вылезай.
— Пусть мне Голяк подсобит.
— Голяк, — позвал Стриж. — Ты слыхал? Вылазь с крепости, пособи Сысою поворотить.
— А если ляхи? — отозвался Голяк.
