— Все это хорошо, — вздохнул Вышеславцев, — но на что эти ополчения содержать? Не грабить же, как поляки?
— Ни в коем случае. Поляки грабят — они в чужой стране. А мы? Каждого ратника должен содержать город, поставивший его. Вооружать, а главное, выдавать содержание денежное не менее чем на месяц вперед. Если такого содержания Не будет, наш ратник ничем не лучше станет поляка или казака. В этом берите пример с новгородцев, у них издревле вече определяет расклад на всех жителей, даже на нищих, кому и сколько вносить на содержание войска. Сейчас, когда казна державы пуста, только так можно выйти из тяжелого положения, земскими усилиями.
Делагарди, сидевший до этого молча, решил заметить:
— План ваш прекрасен, Михаил Васильевич, он направлен на скорейшее освобождение Москвы. Но, мне кажется, нам надо обеспечить и тыл свой.
— Уж не Орешек ли вы имеете в виду, Яков Понтусович?
— И его в том числе.
— На Орешек у меня уже определен воевода и отряд. Я здесь не хочу, по понятным причинам, говорить о нем. Чем меньше людей будет знать, тем лучше для дела.
— Ну что ж, я согласен с вами, — улыбнулся Делагарди. — Неожиданность всегда половина успеха.
Вечером за ужином, когда Скопин остался со своим шурином, спросил его:
— Семен, ты не догадываешься, кого хочу на Орешек послать?
Головин внимательно посмотрел в глаза князю и, прищурившись хитро, молвил:
— Меня, наверно.
— Умница. Сообразил. Ты ешь, ешь и слушай. Орешек, как ты знаешь, строили новгородцы, он на острове, стены высокие, почти неприступные. Его можно взять только хитростью. Сейчас лед сошел и Салтыков шлет во все стороны фуражиров и провиантщиков, гарнизону есть-пить надо, камень грызть не будешь. Так вот, ты в виду крепости не появляйся, не настораживай их. А разошли малые партии ратников по озеру и по Неве вниз. Захватив фуражиров, в лодии под сено попрячь больше оружных и пусть плывут к крепости. Хорошо бы две-три лодии шли с озера и снизу от Невы. На причале сходите, ворота отворены, никто не ждет вас. Как только будут захвачены ворота, вся дружина с озера должна нагрянуть на крепость.
— Почему с озера?
— Потому что оттуда идти по течению и, стало быть, скорость движения выше. Гарнизон там невелик, от силы полтысячи будет. Тебе двух-трех тысяч достанет, возьмешь новгородцев.
— А что делать с Салтыковым?
— Он — боярин, отправь в Москву, пусть его царь судит.
— Нижегородцы вон князя Вяземского повесили.
— Ну там другое дело, он с Тушинской ватагой осадил Нижний, сам на рожон лез. Попал в плен, нижегородцы решили без Москвы обойтись. Где-то и правы были. А я на Татищеве обжегся, более не хочу никому судьей быть, тем более над боярами да князьями.
— Но Татищева же не ты осудил, вече.
— Началось-то с меня. С вече не спросишь, а вот с себя спросить хотелось бы. Со своей совести.
— Если возьму Орешек, что дальше велишь?
— Оставишь гарнизон, назначишь какого-нибудь сотского за воеводу и сразу догоняй меня. И не забудь заставить их присягнуть Василию Ивановичу.
— Ну это само собой. А хитро ж ты придумал, Михаил Васильевич.
— То не я, Семен, то древние греки давным-давно придумали. А творить скрытно от врага Александр Невский заповедал. Так что нам есть у кого учиться. Была б охота.
Патриарх Гермоген явился к царю в неурочный час, был он хмур и сердит.
— Что ж ты делаешь, Василий Иванович, под собой сук рубишь. На Торге четверть ржи уже по семи рублев. Кто ж сможет укупить ее?
— Но, святой отче, что я смогу сделать? Весь подвоз ворами пресечен.
— Ты царь али затычка в бочке, — гремел Гермоген, пользуясь отсутствием свидетелей. — Отвори Троицкие житницы, сбей цену хотя бы до двух рублев. Иначе вымрет Москва альбо утечет к Тушинскому вору.
— Как я могу тронуть достояние Троицы? Сбивать замки с житниц?
— Зачем сбивать? Троицкий келарь Палицын ныне на Москве, пусть отомкнет. У него, чай, ключи-то.
— А архимандрит Иоасаф, что он на это скажет?
— Они ныне в осаде, туда сейчас и пуда не привезешь. Так зачем же хлеб должен втуне лежать? Грех ведь это, Василий, при голоде хлеб придерживать.
«А ведь верно, келарь-то под рукой у меня», — думал Шуйский, но признать сразу правоту патриарха спесь царская не дозволяла. Напротив, хотелось за «затычку в бочке» хоть чем-то досадить Гермогену.
— Хорошо, я подумаю, — сказал Шуйский.
— Думать нечего, Василий Иванович. Надо переваживать Тушинского царя хоть в этом.
И это было обидно для Шуйского, что патриарх назвал «вора» царем. Али не ведает, что царь здесь, а там Тушинский вор.
— Хочу довести до твоего сведения, святый отче, что на Москве явился еще один патриарх всея Руси, — уязвил Гермогена Шуйский. Но оказалось, тот знал уже об этом.
— Это ты о Филарете, че ли?
— О нем, святый отче, о нем. Провозглашен в Тушине патриархом всея Руси. И службу служит.
— Я его не порицаю за это. Он силодером привезен, силодером возведен, в пику нам. Он страдалец, Василий Иванович, не соперник нам.
Не удалось царю расстроить патриарха, отметить ему «затычку в бочке». Терпел Шуйский Гермогена только за то, что тот поддерживал его всегда, предал анафеме в свое время Болотникова и всех его сторонников, и ныне в тяжелое время на миру первый защитник царя: «Такого Бог дослал нам, терпите, православные». Но наедине глаза в глаза ни разу слова доброго не сказал царю. Вот и ныне «затычкой» обозвал.
Взяв слово с Шуйского, что он заставит Палицына отворить Троицкие житницы, Гермоген собрался уходить уже и, благословив царя, спросил неожиданно:
— Поди, сердце на меня держишь?
— Что ты, отец святой, как могу я на своего заступника серчать.
— Тогда смири гнев и на Гагарина Романа Ивановича.
— Как можно, святый отче? Он на меня едва всю чернь не поднял. Успел бежать к Тушинскому вору.
— Бежал для твоей остуды. Вон Колычев не бежал и что?
— Ну Иван не отрицался, что убить меня хотел.
— Бог ему судья, Василий Иванович. А за Гагарина и я не впусте молвил. Он надысь прислал мне записку, просит заступиться за него перед тобой.
— Пусть ворочается, не трону я его. Ныне их «перелетов-то» сколь развелось. У меня жалованье получит и тут же чикиляет в Тушино, с Вора сорвет и, глядь, опять уж здесь мне с сапог пыль обметает. На всех сердиться сердца не хватит. Пусть ворочается князь Роман, не съем я его, чай, тоже рюрикова корня отросток.
И Шуйский сдержал слово, более того встретил князя Гагарина ласково, хотя и не удержался от легких попреков:
— Ну что, Роман Иванович, горек тушинский хлеб?
— Ах, государь Василий Иванович, он и здесь ныне не сладок. Дело вовсе в другом.
— В чем же?
— В том, что Тушинский вор и не царь вовсе.
— Эва, удивил Роман. Али не знал об этом?
— Знал. Но то, что увидел, развеяло все мои сомнения. Об этого так называемого царя паны разве что ноги не вытирают. Гетман Рожинский ему слова сказать не дает: тебя не спрашивают.
— Как же тогда он царствует?
— А вот так. Когда на людях перед чернью, паны его государем величают, а как войдут в избу, дармоедом обзывают. Всем правят поляки. Его именем правят.
— Что ж он тогда делает?
— В основном пьянствует.
— Да, тут запьешь. Меня хоть, слава Богу, воеводы слушаются. Большая сила у него?
— Сила большая, Василий Иванович, да уж очень бестолковая. Меж собой мира нет, бесперечь дерутся. Даже на своих фуражиров посылают роты.
— На фуражиров? Зачем?
— Усмирять. Те, собрав по деревням хлеб и фураж, отказываются везти в стан, сами на себя все тратят. Воевод не слушают. Токо силой их и гонят в Тушино. Скажу честно, государь, если б у них порядок был, они б давно одолели тебя.
— Ну это ты зря так думаешь, Роман, зря. У меня силы еще достаточно. А подойдет к Москве Скопин-Шуйский, так того вора Тушинского только и видели. Помяни мое слово.
— Дай Бог, дай Бог.
— А как там Филарет? Неужто служит Вору?
— Нет, государь, он служит православным, крестит, причащает, отпевает.
— Как ты, бежать не хочет?
— Он пленный, государь, за ним в десять глаз зрят. А потом, он мне сам сказал, хочет страдать вместе с паствой своей.
— Ну что ж, может, он и прав, — вздохнул Шуйский. — Я рад, что ты воротился, Роман Иванович. И теперь у меня просьба к тебе.
— Что просить? Приказывай, государь, я должен заслужить вину свою пред тобой.
— Взойди-ка ты, князь, на Лобное место да расскажи народу о том, о чем мне поведал. Ты самовидец, только что оттеля, тебе поверят. Может, кто надумал к Вору переметнуться, еще и подумает: надо ли?
— Хорошо, государь. Сейчас же исполню. А тебя предупредить должен. Рожинский готовится к большому сражению. Остерегись.
