за победителей, «утверживших и упрочивших престол».
«Ликуйте, — с лихорадочной, злобно-радостной дрожью думал Мирович, едучи Петербургом и прислушиваясь к крикам и шуму радостного народа, — час пробьёт… недолго ждать — выдвину вам такое, что все опомнятся, ответят, как на Страшном суде… Вы цепляетесь за живое: я поставлю вам фантом, грозного и мстящего мертвеца…»
Перед отъездом из Петергофа Екатерина, ещё двадцать девятого июня, послала Никите Панину указ: без замедления принять в его распоряжение все те секретные и высших политических интересов дела, которыми после Унгерна заведовали Нарышкин и Волков; а генерал-майору Силину быть взамен Жихарева старшим приставом при шлиссельбургском арестанте.
Бумага уже была запечатана и сдана к отсылке. Екатерина велела задержать фельдъегеря и вручила ему ещё другой, особой важности указ на имя Силина, с собственноручной надписью на пакете: «самонужнейшее и безотлагательное».
Столичные происшествия, казалось, не коснулись обитателей мызы Гудовича. О них, по-видимому, забыли.
«Ужели не знают, где принц? — рассуждал пристав Жихарев. — Что мудрёного в таком переполохе и суете!». Он расставил караульных у всех входов и выходов флигеля и, строго подтвердив страже — быть наготове и глядеть в оба, вторые сутки не выходил из комнат. Малейший звук извне заставлял его вздрагивать.
Судьба арестанта не выходила из его головы. Мать Гудовича, с дочерьми, утром, накануне возвращения Екатерины, наведалась в Петербург и навезла таких вестей, что на особое усердие инвалидов Жихарева уж трудно было и рассчитывать. Хозяйки не успокоились, после обеда велели опять запрячь берлин [196] и поехали в город, но к вечеру не возвратились. Дворня по-своему стала судачить, что, видно, постылую хрычевку, с её длиннохвостницами, взяли на съезжую и уж всё им теперь припомнят. На барской кухне и в молодечне слышались грубые, дерзкие возгласы, брань и угрозы бросить мызу и идти туда, куда, мол, все идут.
— Как бы ещё, братцы, не ответить?.. матушка-то ведь наша зорка… гляди, во как взыщет! — ворчал седой, помнивший Первого Петра и его казни повар. Убрав посуду, он скинул фартук и колпак, одел старый зипунишко и, понурившись, вышел за ворота.
— Она, гляди, всех перепишет… — надумал и в свой черёд всем объявил с полатей охотник до сказок и карт, певец и весельчак, выездной конюх, — то ись, кто, значит, опоздал и по какому резонту?.. А каки раньше придут, тем, братцы, и воля навеки нерушимо сказана будет!
Кухонный мальчик подмигнул форейтору, тот водовозу, а этот лакею. Молодёжь гуртом вывела со двора лошадей, будто, как всегда, на водопой, и была такова. Кто постарше, подождали несколько и в одиночку, друг за другом, также шмыгнули за ворота.
Смеркалось. Жихарев прошёлся по саду и, возвратясь во флигель, присел к столу. Ему пришло в голову написать рапорт к генерал-полицеймейстеру, спрося его об инструкциях касательно принца. «Этим хоть напомню о себе», — подумал он и вдруг остановился. До его слуха долетел стук большого подъехавшего экипажа. Кто-то разговаривал у ворот, шёл к крыльцу. «Кто бы это был? — смущённо подумал Жихарев, взглядывая на дверь. — Ужели вспомнили забытого? И к лучшему или к худшему?».
На крыльце послышался звон шпор, торопливые шаги. Впопыхах вбежала бледная, растерянная горничная Гудовичей Гаша.
— Какой-то господин приехал, — сказала она, — караул снимают… вас спрашивают… гусары верхами…
— Кто приехал?
— Незнаемые всё люди, — ответила Гаша.
Жихарев схватил шпагу, бросился в приёмную. Там, равняя приведённую эскорту, стоял рябой и, как киргиз, плосконосый, в генеральской форме кавалерист.
— Вы майор Жихарев?
— Так точно-с… А вы, позвольте?
— Генерал-майор Силин… Где арестант Безымянный?
— Вам он зачем понадобился? И по чьему повелению изволите, ваше превосходительство, его у меня требовать?
— Ах, Бог мой! какие ещё конверсации да экспликации? [197] — сказал, нетерпеливо пожав плечами, Силин. — Именем ныне царствующей государыни нашей императрицы, спрашиваю я вас, где здесь содержится вверенный вам известный секретный колодник?
— Указ, государь мой, письменный указ, — ответил, бледнея, с дрожью обнажая шпагу и отступая к порогу, Жихарев, — мало ли в свете колебаний! И кто нынче начальники — не всяк сведом!.. А как я разума ещё не весьма лишился, то уповательно и по довольной тому причине, как главный и персональный здесь пристав, прошу вашу милость удалиться…
— Эка врать, батенька, горазды! Читайте! — презрительно, вполоборота, сказал Силин, подавая указ. — Видеть изволите… не вы, милостивец, а я отнынче главный пристав при оной, тайно здесь содержимой, персоне…
Жихарев пошатнулся. Гаша бросилась в коридор, оттуда в сад.
— Ещё уграживать, братишка, вздумал! — продолжал, чванливо фыркая, Силин. — А у вас тут, как вижу, всё по-семейски, по простоте… Окна без положенных закреп и женский пол, видно, для поговорки — от скуки, тут же, по близости арестантских светлиц… Обо всех сих злостных и вопреки регламенту послаблениях и апрошах [198] будет доведено до сведения свыше…
— Ничего без указу и супротив статута! — насилу одолевая бешенство, прохрипел Жихарев. — А неучтивых выскочек, какого бы ранга они ни были, да шумных протеже сильных мира сего мы видывали и унимали… что пугаете!.. ответить сумеем.
Он вынул из кармана ключ и положил его на стол. Силин прошёл в смежную комнату, отпер дверь к узнику. Появление вооружённых, враждебно смотревших людей испугало ошеломило принца.
— Ах, да что же вам? Ну! — произнёс он, отступая и бросаясь к окну.
— За вами, сударь — пожалуйте! — возвысил голос Силин. — Приказ новой монархини, извольте ехать со мной…
— Врёшь ты, врёшь! — крикнул арестант. — Шаг ступи, голову разнесу…
Он подхватил тяжёлый, обитый кожей стул. Силин попятился к двери, дал знак. Солдаты, придерживая палаши, бросились с двух сторон к арестанту.
— Всё то враньё, не смеете! — размахивая стулом, с пеной у рта, кричал узник. — Шептуны вы, еретики, меня зашептали… Я здешней империи принц и ваш государь…
Гаша видела из сада, как уговаривал узника Силин, слышала его угрозы, новые возгласы принца. И вдруг всё стихло. Окна принцевой комнаты заслонились зелёными, порывисто двигавшимися кафтанами солдат.
— В вас жалости, сударь, нет! — раздался срывавшийся, всхлипывавший возглас Жихарева. — Вспомните, генерал, кто он…
— А, жалостники! черти! вот я вас! бери его! в мою голову вяжи… — командовал солдатам Силин.
Послышался стук падавшей мебели, звон разбитых стёкол. Чья-то худая, бледная рука мелькнула поверх солдатских голов. Костлявое в бархатном штиблете колено судорожно поднялось и скрылось между скученных плеч. Раздался глухой, нестройный топот тяжело удалявшихся солдатских шагов. С кем-то в комнатах и на крыльце боролись, кого-то унимая, с угрозами и бранью торопливо несли.
Шум затих. Гаша опомнилась, бросилась во двор, за ворота. По лесной, стемневшей просеке, поднимая пыль,
