Беседа не затянулась. Зная, что время для долгих ужинов еще придет, Тиберий, не церемонясь, отправил Сеяна домой, приказав завтра явиться сюда чуть свет. После чего пошел спать, чтобы как следует набраться сил перед завтрашними сенатскими спорами.
Он собирался поиграть с сенаторами еще дня три, но вышло не совсем так.
Во-первых, ему уже самому начало надоедать это представление. Он решил продержаться до вечера, непрерывно отказываясь и жалуясь на старость и нездоровье. А вечером — дать свое принципиальное согласие. Или, если хватит терпения и желания, заявить, что склонен к согласию.
И во-вторых, сенаторы, словно сговорившись (наверное, так оно и было), вели себя немного по-другому, чем вчера. Слезных просьб было, разумеется, не меньше, но в их хоре можно было расслышать и недоуменные, и даже сердитые голоса. Квинт Гатерий, например, громко крикнул:
— Правь или уходи!
И кое-кто (Тиберий посмотрел: Сеян запоминал, кто именно) поддержал Гатерия. Это немного отрезвило. Даже, пожалуй, напугало, и Тиберий, еще раз сказав, что управление империей было по плечу лишь такому титану и божеству, каким был Август, стал сдавать свои позиции.
— Хорошо, я согласен, если вы так просите, господа сенаторы! — прокричал он.
Шум стал утихать.
— Я согласен, — продолжал Тиберий, — взять на себя одну часть управления. Только одну!
И тут вмешался язвительный Азиний Галл. Он как будто ждал такого заявления, потому что, не давая Тиберию договорить или еще раз пожаловаться на здоровье, спросил:
— Хорошо, Тиберий. Но скажи нам, какую именно часть ты хотел бы взять в управление?
Тиберий молчал, сжав зубы от злости: он не знал, как ответить Галлу. Азиний Галл все прекрасно понял, и притворяться перед ним дальше было просто глупо. Он лишь сверкнул на Галла взглядом и стал ждать продолжения.
— Прости меня, если мой вопрос поставил тебя в затруднительное положение, — сказал Азиний, — Но я для этого и задал его. На этот вопрос нет ответа, Тиберий Цезарь. Империю нельзя разделить ни на какие части. Она создана Августом, и создана для одного человека. Итак, тебе предлагают империю. Бери ее или отказывайся!
И Тиберию пришлось сказать, что он согласен.
— Но только до тех пор, господа сенаторы, пока вам не покажется, что пришло время дать отдых и моей старости! — все же добавил он.
Под гром рукоплесканий и восторженных возгласов Тиберий был утвержден на посту императора — единовластного правителя Рима, провинций и армии. Для империи начиналась новая эпоха — и это все понимали, даже такой аристократ и остроумец, как Азиний Галл. Вместе со всеми он приветствовал Тиберия, и в жесте его не было неискренности.
Однако начало новой эры было несколько омрачено нелепым случаем. Когда император выходил из сената, Квинт Гатерий (то ли в порыве раскаяния, то ли еще продолжая шутить) бросился к его ногам и обхватил их с воплем:
— Прости мне мои слова, великий цезарь!
Это получилось так неожиданно, что Тиберий отпрянул в сторону, но, так как ноги были уже обхвачены, не удержался и сел на пол. Мгновенно над Гатерием вознеслись палицы и копья подоспевших батавов, и если бы Тиберий (потом спрашивавший себя — зачем он это сделал) не остановил их окриком, то сенатор был бы убит.
Назавтра император Тиберий Цезарь Август принимал на Форуме присягу верности от всего римского народа.
30
Когда Германик узнал о кончине Августа, его не было при войске, стоявшем возле Рейна. Поскольку на Германика была возложена обязанность распоряжаться галльскими провинциями, он там и находился — собирал налоги. Его жена Агриппина, беременная, с малюткой двухлетним Гаем, осталась в Нижнем лагере на Рейне.
Всего лагерей было два — Нижний и Верхний. Нижним командовал Авл Цецина, а Верхним — Гай Силий. Общее командование принадлежало Германику. Отбыв в Галлию, он был совершенно спокоен за порядок в оставленном им войске и, значит, за безопасность Агриппины с маленьким Гаем.
Гай был общим любимцем и чем-то вроде талисмана для солдат, которые к маленьким детям, живущим в расположении гарнизона, всегда относятся с повышенным вниманием. Возможно, вид ребенка напоминает солдатам о собственном детстве и вообще — о гражданской жизни, а может быть, столь хрупкое создание, находясь рядом с суровыми, привыкшими к грубой и опасной жизни Людьми заставляет их острее чувствовать себя защитниками отечества и настоящими мужчинами. Мало было в лагере таких, кто при встрече с Гаем не испытывал желания как-нибудь его побаловать — приласкать, покачать на руках, похвалить, подарить какую-то безделушку, до каких дети всегда большие охотники. Нужно сказать, что мальчики, вырастающие среди такого большого количества мужчин и постоянно испытывающие на себе давление такой массированной ласки (при полном отсутствии порицаний за проступки), с малых лет начинают страдать завышенной самооценкой, а впоследствии многие из них вырастают людьми избалованными, своевольными, капризными и чересчур жестокими. Но Гай пока был еще очень мал. И солдаты не чаяли души в сыне своего главнокомандующего.
Юный Гай Цезарь Германик, едва научившись ходить, частенько сбегал из-под надзора строгой Агриппины и целыми днями пропадал среди палаток. В любой из них он был самым желанным гостем. Как-то раз, войдя в палатку, он подошел к стоящей возле входа паре тяжелых солдатских сапог и с любопытством принялся их рассматривать. И один солдат со смехом заметил, что Гай размером точно с этот сапог, и шутливо назвал мальчика Сапожком — Калигулой. Новое прозвище необыкновенно пришлось всем по нраву, и с тех пор только Калигулой его и называли, даже Германик и Агриппина.
Агриппину же солдаты просто боготворили и восхищались ею. Она была истинной римлянкой — настоящей сподвижницей Германика, всегда готовой делить с ним опасности и трудности военной жизни. Она была незаносчива, целомудренна, не пользовалась правом жены главнокомандующего заставлять солдат работать на себя, всегда старалась смягчить наказания, упрашивая легатов не быть чересчур жесткими, одним словом — если Германик был своим солдатам отец, то Агриппина могла считаться матерью и благодетельницей.
Спокойный за своих жену и сына, Германик был очень встревожен известием о смерти Августа. И это было не только личное горе. Он любил старика всей душой, но, находясь в Галлии при исполнении обязанностей, должен был забыть о личных переживаниях и думать прежде всего об интересах государства. И он почувствовал, что вот эти-то интересы и оказались под угрозой.
Галлия в целом слыла довольно мирной провинцией, она охотно романизировалась, исправно платила налоги и поставляла надежных солдат в войско империи. Жизнь там была вполне благополучна. Римская власть защищала Галлию от нападений внешних врагов, предотвращала внутренние распри — а жить всегда легче, если кто-то следит за порядком и поддерживает его. Но то, что великая империя лишилась великого Августа, могло внушить вождям некоторых племен необоснованные надежды на свободу и независимость, и не столько надежды, сколько желание устроить суматоху, во время которой можно будет неплохо поживиться.
В распоряжении Германика было немного войск — лишь когорта Шестого легиона, которую он привел с собой. Других резервов не было, потому что нельзя было отзывать войска, стоящие на границах не усмиренной пока Германии. Когда же вслед за известием о кончине Августа пришла весть о том, что новым императором стал Тиберий, обстановка в Галлии сразу начала вызывать опасения.
Галлам почему-то не нравился Тиберий, не нравилась им и перспектива жить под его властью. Вот Германик, уважаемый всеми и повсюду, им нравился, и именно его они хотели бы видеть во главе империи как человека разумного, доброго и в высшей степени справедливого. Мало того, подобные настроения появились и в окружении Германика. Ему, тяжело переживавшему утрату, все настойчивее стали намекать друзья и соратники, что если бы он только захотел скинуть Тиберия и занять его место, то вся армия, а за нею и весь народ помогли бы ему в этом.
Германик хорошо знал своего названого отца, знал и то, что Тиберий его не любит, ревнует к его воинской славе и, наверное, подозревает в самых преступных замыслах. Дурной нрав и пороки Тиберия тоже были Германику известны. Что и говорить, он не в восторге был от того, что Рим выбрал в императоры Тиберия — чувствовал, что произошло это благодаря множеству козней, к которым имела прямое отношение Ливия, возможно, причастная и к убийству своего сына, родного отца Германика. К тому же Германик узнал и о смерти Агриппы Постума, и у него не было сомнений в том, кто организовал это гнусное убийство — все те же Ливия и Тиберий.
Но рассуждать обо всем этом было уже поздно. Императором Тиберия утвердил сенат, и отныне дело Германика и прямой долг его был — повиноваться новому властителю беспрекословно. Императорская власть священна, и Германик знал одно: всякого, кто против нее поднимется, нужно жестоко карать, как он сам карал мятежных паннонцев. И неужели он, тот, кому Рим доверил свою военную силу, уподобится преступным мятежникам? Этого не будет никогда! Своему окружению он настрого запретил даже упоминать о такой возможности, пригрозив, что за государственную измену казнит любого, каким бы близким товарищем он ни был.
