строитель дома, в нем одни несчастья, друг от друга рождаемые, от тесноты и своеволия наполняемые новой силой! Это тришна — жажда жизни, она в каждом существе, она толкает к желаниям, наполняет ими, жадными до сущего, в погубление отпущенными Земле злой волей Мары. Тришна возмущает мировой покой, не дает ему устояться, ощутить свою необыкновенность и святость. Она вновь и вновь возрождает жизнь, подобную грязному речному течению. Та жизнь в сущности уже избыла себя и не нужна потянувшемуся к ней.
И еще сказал Сакия-муни, обретя необычное для прежнего времени, а теперь естественное для него знание:
— Причина страдания в теле, в подчинении ему, жаждущему жизни и не умеющему утолить эту жажду. Но, если бы кто-нибудь спросил, отчего тело завладело этими свойствами? — я ответил бы, от предыдущей жизни, от действий, что таились в прошлом, но там не остались и потянулись к нам. Предвижу вопрос: а действия откуда?.. Отвечаю: от страсти. А страсть откуда? От гордости… А гордость? Где причина ее, своевольной? В неумении размышлять, а это от невежества, от темноты в душе… И нужно, чтобы она осветилась знанием. Тут исток реки мудрости, благости и доброты. Еще мала река, но минет время, и она станет полноводной и всяк прикоснется губами к живой воде.
Сакия-муни сидел под деревом бодхи, но так принялось бы лишь не умеющим увидеть то, за земной чертой, зримое Просветленным и теми, в ком живо воображение, отталкивающееся от его земной сути, однако ж не так сурово, чтобы уничтожить ее совершенно, взявшее и от нее, грешной, да, так принялось бы многими, лишенными воображения, а на самом деле Сакия-муни уже не пребывал на этом месте, дух его витал далеко отсюда, был вездесущ и не отыскалось ему равного в видимом пространстве, и сияла мысль, она угадывала те, единственные слова, что могли бы отобразить истину.
Сказал Сакия-муни:
— Да, в жизни много страданий, они следствие того, что человек рождается и теряет форму, но он не исчезает, через какое-то время опять появляется, хотя и в другом обличье и с другими чувствами. Одно неизменно — человек снова и снова пьет из чаши страданий. Причина этого в людском невежестве, в стремлении иметь все, чтобы скрасить земное существование, в жажде самовыражения, которая рушит связи с мирами, делает человека чуждым сущему. Одни страдания рождают другие, и так без конца… Но цепь земных перевоплощений можно оборвать, и я открываю людям такую возможность. Я говорю: вам надо просветить свой дух, очистить сознание от зла, вывести из тьмы невежества… Я говорю про тот путь, что светел и прям и ведет к прекращению страданий, а в конечном счете, к Нирване.
Сакия-муни был полон торжества, четыре благородные истины, которые он подарил людям, станут надобны земле, свет от них ярок и негасим и, подобно солнечному лучу, всепроникающ. Но знал не только он, а и все в природе живое и трепетное почувствовало грядущее освобождение от тревог и волнений, от того, что рождается жизнью, но служит не во благо ей, а в унижение высшей ее сущности, и потянулось к Просветленному, единственно в нем ища спасения и конечное освобождение от неустройства мира.
Он стал Татхагатой [28], в совершенстве постигшем все, обитающее в мирах с разной сущностью и устремленностью, углубленное ли в себя, обращенное ли к пространству, ему лишь открытое и в нем нашедшее отображение, а может, и не ему, но еще и небесной силе, что укрепляется в сущем, им одухотворяется и возвеличивается. Он сделался Татхагатой и теперь не принадлежал отцу и матери, жене и сыну, одному ли какому-то роду, но всем на земле живущим, а еще видимому и невидимому миру. Он чувствовал в теле необычайную силу, и это могло бы дать ощущение своей исключительности, когда бы осознавал себя отдаленным от сущего. Но у него не было такого понимания, совсем другое, он как бы сам являлся сущим и был в состоянии помочь слабому и беззащитному, оттого и сказал себе, что не уйдет прежде времени в Нирвану, а станет Бодхисаттвой, то есть тем, кто ходит по земле и несет свет людям. Когда у него возникла эта мысль, он помнит, в природе оживилось, всколыхнулось, уже не было так устойчиво и гнетуще знойно, а и в ночи посветлело. Татхагата не мог бы сказать, от него ли исходит свет, от пространства ли, но в любом случае и тут обозначалась четко улавливаемая им соединенность. И, почувствовав ее, он понял, что и нескончаемость пространства вмещается в нем и уже нет никакой загадки в ней, она была его душа, и она устремилась к людям, намереваясь запустить Колесо открытого им Закона. Но сначала она выдержала еще одну схватку с Марой. Сладкозвучен был Бог разрушения и не сразу определился его голос в сыгрываемой природой обволакивающе легкой, почти прозрачной мелодии, и, кажется, можно было нащупать ее руками, так близка она оказалась чему-то затвердело стойкому и быстрому, слышимому далеко окрест. Все же спустя время Татхагата уловил голос, чуждый природной мелодии, которая от доброты душевной, от радости, что открылся одному из людей извечно пребывавший во тьме веков Закон, обозначаемый в небе огненно горящим Колесом. В этом голосе, выталкивающем из себя что-то мягкое и напевное, на первый слух, не было ничего злое намерение скрывающего, а при желании представлялась возможность услышать как бы от доброты отсекаемое, да вот странно, в этой доброте проглядывала откровенная холодность.
Говорил голос:
— Воистину ты Будда, и ты открыл дорогу в Нирвану. Я думаю, ты войдешь в нее и обретешь все, к чему стремился. Тебя должно греть чувство, что ты первый… что ты один… Все на земле и в небе будет осиянно твоим духом. Ты сама сущность… Ты пространство, ты в сердце каждого и точно бы ему одному принадлежащее. Но ты и во всех сразу. К постижению твоему будут стремиться, но никто не обретет желанного.
Отвечал Татхагата:
— Да, я сущее. Да, я пространство. Да, дух мой достоин постижения. Но я не исчезну в Нирване. Я буду с людьми, погрязшими в грехе, утерявшими в себе свет неба. Я стану для них этим светом. Люди не утратят связи со мной и в их душах когда-нибудь возгорится свет неба.
Неспокойно сделалось в окружающем пространстве после слов Татхагаты. Мара потерял надежду оттеснить Просветленного, увести из жизни, не дать новому учению, измельчаясь, подобно бесчисленным ручейкам, отделившимся от могучей реки, разбежаться
