Гребец безмолвно кивнул.
— Во-вторых, я дал одному человеку слово задержать преследователей. А слово Расенны твердо и незыблемо. Кстати, лишь благодаря упомянутому человеку все мы до сих пор живы и здоровы...
Этруск сощурил глаза.
— Я заподозрил предательство сразу. Но поделать не мог ничего. Боевой экипаж перебит во дворце, меня прочили в жертвы поутру, а вас намеревались прикончить в порту, чуть попозже... Не выведи меня Эпей на вольный воздух, так и приключилось бы.
Имя Эпея ничего не говорило белокурому великану, однако он согласно кивнул опять.
— Вот и получается, что надо выждать и проследить за событиями... Ну, и чуток вмешаться, если островитяне ринутся вдогонку.
— Но ведь лавагет не успокоится, покуда не отомстит! — выпалил другой гребец — посмуглее и потоньше первого.
— Какой лавагет? — насмешливо спросил Расенна. — Ты о царе Идоменее, что ли?
— Конечно, капитан.
— Знаешь, — весело произнес этруск, — на моей родине избегают говорить о ходячих покойниках... А на твоей?
Изумленный ропот прокатился по миопароне.
— Царю остается править, — продолжил Расенна, когда общий гомон поутих, — от силы несколько часов. Да и царице тоже, будьте покойны. Однако за несколько часов еще можно много бед натворить. Потому и дрейфуем здесь. Караулим...
Он легко поднялся, прошагал по палубе, затем развернулся и прибавил:
— Новым государям, смею заверить, соколики, не до мести окажется. Криту нынче предстоит немалое потрясение, — думаю, и мятеж не исключается. Им хватит собственных дел — и надолго.
Окинув присмиревших и явно озадаченных гребцов ободряющим взором, архипират подмигнул, прищелкнул пальцами, громко прибавил:
— Погодите труса праздновать! Я вас потешу на славу, да еще небывалым зрелищем! Разумеется, ежели погоню все-таки вышлют...
— Уже выслали, командир, — вскричал белокурый.
Расенна поглядел через плечо.
Из-за северного мыса кильватерной колонной выдвигались огромные корабли. Они двигались на веслах, быстрым, таранным ходом, не щадя гребцов, стремясь елико мыслимо скорее настичь далеко уплывшие суда, заставить их лечь на обратный курс или, если потребуется, взять на абордаж.
— Два... Три... — потихоньку считал Расенна. — Ого!..
Лоб этруска покрылся легкой испариной.
— Четыре...
«Недурно! Сколько чести несчастным афинским беглецам!..»
Но тут архипират припомнил, что вослед греческому судну движется боевой корабль Эсона, и уразумел: Идоменей стремится избежать любой ненужной случайности, поставить ослушников перед неизбежностью, подавить огромным превосходством в силе и численности, которое сделает любое сопротивление и невозможным, и бессмысленным.
— Пять!..
Миновало еще несколько томительных минут.
Пятая пентеконтера оказалась последней.
«А залпов у меня только четыре, — непроизвольно отметил этруск — И что теперь делать, а?..»
* * *
Торопившийся по дворцовым коридорам египетский писец и маг Менкаура примерно в ту же минуту задался тем же вопросом.
Безлюдный, безразличный и глухой ко всему на свете, ко всему привыкший и притерпевшийся гинекей давным-давно разучился обращать внимание на внезапный шум, вопли, призывы на помощь; однако не выдержал, почуяв запах дыма и разобрав далекие крики «пожар».
Когда наступала ночь, южное крыло предпочитало затворяться в опочивальнях или комнатах для омовений и пользоваться совершенной вседозволенностью, дабы славно скоротать время и невзначай не увидать чего-либо неположенного.
Если в первые годы неистового разгула наложницы Арсинои шныряли там и сям, порхая по коридорам и переходам проворными пташками, стремясь по собственным делам легконогими сернами, то за последнее время Рефий вселил во всех упорное нежелание знать чересчур много. Сладострастные забавы за плотно прикрытой дверью только поощрялись, но женщины, шатавшиеся по коридорам без явной надобности, неукоснительно сталкивались с начальником стражи или Эфрой, возникавшими словно из-под земли, и давали подробные, исчерпывающие пояснения.
А уж этого-то никому не хотелось!
И в памятную ночь, последнюю ночь кидонской династии, обитательницы гинекея смирнехонько занимались упоительной любовью по своим роскошным норкам и логовам, даже не подозревая об отсутствии главных пугал.
Не ведая о возможности невозбранно бродить везде и всюду.
Ибо, кроме Рефия и Эфры, в гинекее, по сути, никто не караулил. Только у главнейших, далеко отстоявших друг от друга дверей попарно обретались обленившиеся за долгие безмятежные годы стражники.
Тем не менее бойких наложниц, заведомо не призванных для услаждения царственной особы, следовало бы манить в коридор очень большим пряником...
Или выгонять весьма внушительным кнутом.
Что и произошло, когда запах пылающей нефти начал расползаться повсюду.
Первыми заподозрили неладное ласкавшиеся и лобызавшиеся в купальне Сабина и Микена. Эпей поджег предпоследнюю струю земляного масла совсем неподалеку, и, унюхав несомненную гарь, любовницы насторожились.
— Не понимаю, — промямлила разнежившаяся Микена.
— Где-то горит, — обронила возбужденная и жаждавшая продолжения Сабина.
— ...А-а-ар! — долетело сквозь незабранный водонепроницаемой тканью световой колодец.
— Что-что? — спросила Микена, приподымаясь на локте.
Женщины прислушались.
— Пожа-а-а-ар!.. — опять послышалось издалека.
Вопил часовой, один из тех, кого по привычке размещали на крыше — человек трех-четырех отряжали присматривать сверху за всей огромной площадью кровли над южным крылом. Дворец существовал беспечно и не опасался ни вторжений, ни воровства, ни крамольных умыслов.
Кефты были народом отменно верноподданным и тихим.
— Далеко, — выдохнула Сабина. — Разберутся без нас... Потушат... Ну же, телочка...
— Далеко?! — взвизгнула Микена, когда крохотная дымная полоска просочилась под резною дверью, привнеся в напитанный благовониями воздух купальни острый и несомненный смрад.
Обеих женщин словно ветром сдуло с широкого, обтянутого парчовой тканью ложа. Точно рукой сняло с обеих сладострастную истому. Будто пинком вышвырнуло в коридор.
— Гера волоокая! — зозопила Сабина и тот же час раскашлялась.
— Весь... дворец... За... нял... ся!.. — еле умудрилась произнести Микена, сотрясаемая столь же безудержным кашлем.
В коридоре и впрямь было не продохнуть.
Вонючий липкий дым крутился и расползался, мешая смотреть, не давая оценить истинные размеры бедствия. Быстро определив, откуда ползет пламя, любовницы ринулись в противоположную сторону.
— Пож... кха-а-ар! — орала Сабина, мчась во весь опор.
— Пожа... кхе!.. Кхе!.. Пожа-а-ар! — вторила Микена.
Откуда и люди взялись!
Правда, было их не то, чтобы очень уж много — любовниц у Арсинои насчитывалось до трех десятков, а служанок вдвое больше, но этих последних почти поголовно спроваживали на ночь в восточные покои, — однако смятение и гвалт возникли весьма изрядные.
На счастье Арсинои, Розовый зал располагался на отшибе, светового колодца не имел, и тревожные крики не долетели до царицы. Иначе трудно было бы ручаться за сохранность ее рассудка. Что до Клейта и Кодо, они, хотя и переминались по другую сторону двери, но панике не поддались и орать не стали.
По двое, по трое, по четверо вылетали из боковых переходов потревоженные в минуты любви либо ленивых передышек распутницы, вдыхали едкий дым, вторили общему смятенному хору и, колотя по пути во все двери, неслись по направлению к основному коридору, которым пробирался назад желавший ускользнуть незамеченным египтянин.
Там эти человеческие ручейки довольно быстро слились в галдящую, визжащую от испуга толпу.
— Госпожа! — произнесла Неэра. — Нужно спасать госпожу!
Всем скопом наложницы устремились к Арсиноиной опочивальне. Оставаться позади в критическую минуту не рискнула ни единая. Лишиться высочайшей милости за отъявленное равнодушие к судьбе и благополучию государыни было бы попросту небезопасно.
Привычки и замашки Рефия давно уже перестали составлять особую тайну. Каждая женщина понимала, что легко может очутиться в его лапах, утратив расположение Арсинои.
Менкаура воспользовался этим ошалелым бегством и бросился в сторону восточного выхода — туда, где остались лежать на мраморных плитах бесчувственные Лаодика и андротавр, туда, где обретался путь к спасению, где, в значительном удалении от царящей вокруг сумятицы, замерли у двери послушные воле писца часовые.
* * *
— Где государыня? — вскричала Елена.
В опочивальне, разумеется, обнаружилась только спеленутая этруском Береника. Ее, после короткого, но жестокого сомнения, развязали. За это взялась пышноволосая тирренка, соплеменница Расенны, пользовавшаяся особым расположением Арсинои.
