Поднимался довольно-таки ощутимый ветер. И дул он с юга, со стороны острова. Пентеконтеры начинали разворачивать паруса, продолжая неустанно работать веслами, и все время прибавляли скорости. Плавать галсами доантичные и античные суда не могли, поэтому Расенне оставалось лишь уповать на выносливость своих людей и надеяться, что их не перебьют непревзойденные критские стрелки.
Теперь миопарону и преследователей разделяло не свыше полумили. Отчетливо виднелись огромные обводы первого боевого корабля — тяжелого, неудержимого, несшего на борту без малого четыреста человек экипажа и гребцов.
Пентеконтеры продолжали двигаться колонной, выдерживая промежуток в четыре плетра, дабы избежать любого случайного столкновения. Ни единый критянин не удостоил пристальным взглядом скромную, узкую, глубоко сидевшую в воде ладью, спешившую, по всей видимости, плывшую по своим неведомым делам.
Смешно и помыслить было, что это суденышко намеревается напасть на внушительную эскадру и, тем паче, способно причинить ей хоть сколько-нибудь заметный ущерб. Мореходам велели настичь и вернуть беглых афинян. Уделять внимание кому бы то ни было иному не доставало времени, да и зачем?
— Держать ближе, — негромко велел Расенна — Треть выстрела из лука...
— Правые, табань; левые — загребай! — скомандовал Орозий.
Время близилось к шести.
* * *
Лаодика пришла в себя легче и быстрее, нежели ожидал Менкаура, опасавшийся, что потрясение чересчур сильно для столько пережившей молодой женщины. Писец готовился применять хитрые, столетиями разрабатывавшиеся в храмах способы, но несколько хлопков по щекам оказались достаточно действенны.
— Где я? — чуть слышно спросила гречанка, поднимая дрогнувшие веки — Кто ты?
— Друг, — кратко промолвил Менкаура. — Не задавай лишних вопросов, ибо надлежит спешить. Через несколько часов, девочка, ты будешь свободна. Через несколько дней отправишься домой. Даю слово.
Лаодика непонимающе уставилась на писца.
— Повторяю: будешь свободна и отправишься домой. А сейчас давай руку...
Египтянин помог женщине подняться на ноги. Узрев неподвижно лежавшего андротавра, Лаодика тотчас припомнила все и, задрожав, разрыдалась: впервые с ужасной ночи, когда во дворец ее отца ворвалась дикая ватага наемных головорезов.
— Страшилище полностью обезврежено, — мягко произнес Менкаура. — И даже послужит нам на пользу, поверь... Но сперва сверни-ка за угол и дождись меня там...
Не рассуждая, преисполнившись непонятного доверия к этому смуглокожему, седовласому чужестранцу, говорившему на койнэ[71] со странным, жестковатым акцентом, Лаодика лишь кивнула и отступила в боковой проход.
Менкаура склонился над андротавром, бегло осмотрел его, положил руку на широченный, раненный Эпеевым кинжалом бычий лоб.
— Сао, — негромко произнес египтянин, — немху сао, пшент сао, тори сао...
Человекобык застонал почти по-людски, зашевелился, раскрыл бессмысленные глаза. Менкаура тотчас приблизил к ним хрустальный шарик.
Точно завороженный, андротавр уставился на маленькую искристую сферу.
Египтянин свел брови от внутреннего напряжения. Он изо всех сил пытался подчинить себе темный мозг чудовища, овладеть его побуждениями, направить в нужное русло.
Это было отнюдь не просто. Зачаточное мышление, присущее человекобыку, не достигало даже обезьяньего уровня, а уж на присущее homo sapiens’y не походило напрочь. Менкаура употребил внушение, применяемое для того, чтобы справиться с обычными четвероногими, но и от последних андротавр отличался в корне.
Противоестественная помесь, устрашающий плод невообразимой страсти, человекобык не принадлежал, казалось, ни к бессловесным, ни к одаренным членораздельной речью существам. Он был сам по себе, замкнутый в совершенной непохожести на прочих, словно в страшных светящихся катакомбах...
Эпей успел поведать жрецу о странном, едва различимом сиянии подземелий.
— Ты долго пробыл там? — только и спросил египтянин.
— Внутрь вообще не проникал, этот молодчик не дозволил бы, — сказал умелец — А что?
— Ничего, — молвил египтянин. — И у входа особо не задерживался?
— Вроде бы, нет...
— Значит, все в порядке.
— Что именно?
Отвечать и пояснять было недосуг и, повторяем, ответ на свой вопрос умелец получил только двадцать лет спустя. Однако, ответ неверный...
Уже потом, когда все треволнения и потрясения миновали, Менкаура, сперва заподозривший в точности то же, что и рудокоп Главк, вошел в опустелые катакомбы вместе с верховной жрицей. Вошел опасливо, но через несколько минут с невыразимым облегчением рассмеялся.
Алькандра лукаво поглядела на писца.
— А я-то думал!.. — воскликнул египтянин.
— А ты думал?
— Я думал: как же стоял дворец тысячу лет над самыми залежами светящейся погибели? А, оказывается, вот оно что...
— Конечно, — засмеялась Алькандра. — Всего-навсего. И лишь на протяжении первых ста пятидесяти локтей. Он ходил сюда питаться, и не удалялся чрезмерно. Как летит на свет ночной мотылек...
Узкие щели, прорубленные в гранитном своде подземелья, выдавались в проходивший сверху коридор, наглухо замурованный с одной стороны, снабженный двойными запиравшимися дверями с другой и усеянный множеством неугасимых светильников.
— Рева было не слыхать никому, — любезно пояснила Алькандра. — А прогоравшие фитили время от времени заменял начальник стражи... Вот и весь нехитрый секрет подземного сияния.
— А я-то думал, — с улыбкою повторил египтянин.
— Ты думал, наши предки воздвигли царский дворец над мерцающей пагубой? — засмеялась Алькандра. — Помилуй, неужели кефты выглядят столь великими глупцами? Да на острове, благодарение Апису, о подобных рудах и слыхом не слыхивали!..
...Наконец, Менкауре удалось обуздать и подчинить себе темную волю человекобыка.
Несколько мгновений писец и страшилище глядели друг другу прямо в зрачки. Затем андротавр жалобно, почти скорбно вздохнул и послушно двинулся на запад, постепенно уменьшаясь и пропадая в анфиладах, маленький и беспомощный по сравнению с могучими бордовыми колоннами, временно безвредный и почта беззащитный.
Коридор слегка изгибался в полуплетре от места, где недвижно стоял глядевший вослед человекобыку Менкаура.
Чудище мелькнуло в последний раз и пропало за поворотом.
* * *
— Скорее! — приказала столпившимся близ нее жрицам ошеломленная Алькандра. — Скорее в город! В порт! Именем Аписа и священным знаком четырех ветров свести на берег экипажи пентеконтер. Немедленно вступать во дворец!
— Едва ли возможно, госпожа, — рассудительно возразила молодая красавица Анита. — Сколько могу судить, лавагет протрубил чрезвычайную тревогу и все боевые корабли покинули гавань, точно гарпии за ними гнались. По правде говоря, ничего не разумею...
— Зато я разумею! — воскликнула Алькандра, — Эпей летит! Летит! Он сказал чистую правду! Ах, зачем же мы промедлили... Хорошо, тем же именем и знаком подымай горожан!
— Как?.. — начала было Анита и осеклась.
— Повторяю, — медленно и внушительно произнесла верховная жрица, — надобно спешить в город. И подымать народ. Тем же именем. И тем же знаком...
— А дальше? — спросила столь же благоразумная, сколь и прелестная, Анита.
— А дальше, — с нехорошей ноткой в голосе произнесла Алькандра, — дальше и решать народу... Коня!
Последнее распоряжение имело куда более значительный смысл, нежели может показаться современнику. Ибо если критяне славились как исключительные лучники, то наездниками слыли никчемными. На острове, иссеченном горными отрогами, верховая езда была, говоря мягко, не в чести.
Лошадь числилась животным едва ли не редкостным, и причиталась только лицам, облеченным высочайшими правами.
И лишь в особо важных случаях...
Похоже, подумала верховная жрица, неумело устраиваясь в седле, нынче как раз такой случай и выпал...
До города было минут пятнадцать быстрой скачки.
Обычной скачки, присущей сноровистому всаднику.
Алькандра ухитрилась покрыть это же расстояние за полчаса с небольшим.
Что, учитывая почти полное отсутствие надлежащего опыта, делало ей немалую честь.
Солнце взошло довольно высоко, и уже начинало пригревать по-настоящему. Время близилось к шести. Гудели толпы, созерцая опадающий дымный столб, сновали прыткие уличные разносчики, пользовавшиеся нежданной сумятицей в собственных, маленьких, преотменно корыстных целях; ремесленники начали торговать на два часа раньше обычного; чужеземцы, владевшие грамотой, торопливо чиркали бронзовыми стилосами по восковым дощечкам, стремясь отпечатлеть для потомства повесть о событиях, коим сделались невольными свидетелями.
Остров Крит жил обычной — возможно, чуть более суетливой, нежели обычно, — жизнью, начавшей бурлить чуть раньше обычного; и никто, ни единый из высыпавших на кидонские улицы, помыслить не мог, что присутствует при событиях, превосходящих значением все, бывшее, происходившее и приключавшееся дотоле...
