вождь хантов. Он встретил казаков с почетом.
— О вашем князе Ермаке уже ходят легенды. Говорят, он владеет оружием богов, что убивает невидимыми стрелами, — с уважением молвил Алача, сидя напротив Асташки у костра.
— Наш атаман Ермак Тимофеевич прослышал о тебе и желает дружбы с тобой, — говорил Асташка, полностью выполняя волю атамана. Он преподнес Алаче в дар одну из пищалей, тот передал Ермаку один из луков, коим владели князья из рода Алачи. Его Ермак велел поставить во главе всех племен, что покорились ему в этом походе, дабы Алача зорко следил за порядком на этих землях и был предан государю Московскому, на верность коему он целовал саблю Никиты Пана…
Струги ушли дальше, и вскоре перед ними широко раскинулась необъятная водная гладь. Здесь Иртыш соединился с Обью и вылился в могучую, похожую на океан реку. Струги встали посреди реки, такие крошечные в этой громаде, будто песчинки.
— Далее мы не пойдем, — устало молвил Асташка той горстке казаков, что осталась под его началом. — Возвращаемся в Искер. Мы совершили достаточно…
Безмолвно, без радости, измученные, поросшие бородами казаки, израненные в сражениях и переходах, взявшись за весла, разворачивали струги. Архип сидел один в двуместном струге, груженном награбленной у мансийцев добычей. Он держал в руках весла, но не греб. Казаки уплывали без него, все дальше уходя за окоем.
Ветер обдувал его суровое, покрытое кровавыми корками лицо, трепал отросшую седую бороду. Серое небо там, впереди, объединялось с серой гладью реки, словно соединяясь с ним в единое целое. Архип молча глядел на окружившую его со всех сторон пустоту, коей не видно было конца и края. Такую же пустоту видел он в своих снах во время хвори. Ныне все предстало пред ним наяву. Он один на краю вселенной, и на пути сюда он так и не нашел ничего, что могло бы заставить его жить дальше. Да, ведь именно за этим он и шел! Все пустое. А может, он еще жив только потому, что у него на шее висит этот оберег, который отдал ему перед взятием Казани покойный Добрыня? Может, ему уже давно пора было погибнуть? А может, он уже давно умер, еще там, в Орле, вместе с Белянкой?
Завывая, ветер хлестнул его по лицу, окропил водными брызгами. Взявшись крепко за весла и еще раз окинув округу воспаленными от ветра и недосыпа, оплетенными сетью морщин глазами, Архип, сгорбившись, погреб следом за уходившими казаками.
ГЛАВА 19
Богдан Вельский только лишь изредка заезжал в свои роскошные палаты, выстроенные неподалеку от имения Захарьиных, на Варварке. Когда возводили их, царский любимец ревниво глядел на дом Никиты Романовича и, кусая ус, прикидывал, насколько надобно выше выстроить свои будущие хоромы, дабы переплюнуть первого боярина на Москве! И ведь выстроил, серебра хватало с лихвой. Как не хватить, когда через руки любимца государева серебряный поток идет! Ведь для многих он и покровитель, и заступник, и проситель перед государем — все это дорого стоит! А кроме того сколь обширно разрослось его хозяйство на даренных Иоанном землях!
Хоромы выстроил, а бывал в них редко, и то для того, чтобы от приказчика проведать о хозяйских делах, которые, впрочем, его мало интересовали. Не любил просто потерянных из собственного кармана денег, хотя в чужую мошну никогда не брезговал лапы засунуть! То, видать, нищее детство сказалось. Видал бы его непутевый отец, пусть земля ему будет пухом, кем стал его сын! Ближайший к государю человек во всей державе, главный советник. Но ему более всего нравилось считать себя соправителем. Однако вслух об этом Вельский говорить не рисковал.
Москва стоит в пыли, в мареве — уж которую неделю солнце палит нещадно. От реки тянет цветущими водорослями и тиной, о которых развелось много мошкары. Даже сейчас, слезая с коня, Вельский с неудовольствием увидел, как в уголке слезящегося красного глаза его скакуна нещадно копошатся гады, и конь раздраженно пыхтит, мотает головой. Богдан Яковлевич похлопал его по шее и бросил поводья в руки подоспевшего холопа. Вооруженная стража, гомоня, заезжала следом за господином во двор его величественного имения. Вельский, прежде чем подняться на крыльцо, задрал голову и, прикрываясь рукой от солнца, глядел на свой терем с высокой шатровой крышей. Он был огромный, как глыба, массивный, весь украшенный затейливой резьбой, словно появился из сказки. Улыбнувшись самому себе, Богдан величаво поднялся по высокому крыльцу, не обращая внимания на кланявшуюся ему многочисленную дворню. Он и сам был величественен в своем шитом золотым шелком травчатом кафтане, длинные рукава и полы которого влачились за ним по земле. Его ноги в высоких тимовых сапогах с загнутыми носками гулко ступали по алому сукну, устилавшему крыльцо терема.
Трапезничать в присутствии стражи Вельский не любил, потому, переодевшись в легкий татарский кафтан, который он носил, только будучи дома, боярин прошел в просторную трапезную, где собирался обедать в одиночестве. Но сейчас он позвал своего главного приказчика, дабы выслушать его доклад о хозяйственных делах. Шлепнул по заду дворовую девку, пробегавшую мимо. Ненароком подумал прижать тут же к стене, но оставил эту мысль — с утра вдоволь натешился в государевом дворце с одной бабой кухаркой, а потом и с ее молодой дочерью, кою заботливая мамаша подложила под боярина, надеясь, видать, пристроить свое чадо повыгоднее. Глупая баба!
Хлебая наваристые щи с убоиной, красный от духоты, он слушал приказчика, вперив в него пристально очи, быстро двигая челюстями. На кончике его рыжей бороды повисла длинная полоска капусты. Хозяйство было в упадке — крестьяне мрут от голода, обрабатывают мало земли, дворяне беднеют и уходят в холопы — все это Вельский слышал в последние годы слишком часто. Война только-только закончилась. Видать, надо переждать. Да и не интересовали его ни пухнущие от голода крестьяне, ни обнищавшие дворяне. Приказчик все говорил об опустевших амбарах и вымершем в одной из подвластных ему деревень скоте, а Вельский, отодвинув пустую тарель, откинулся на спинку своего резного кресла и, сытно икнув, ослабил кушак на своем дородном пузе.
— Довольно. Ты сам распорядись, чего надобно. Серебром дворянам надобно помочь — распорядись. Скот надобен холопам — дай. Токмо не усердствуй! А то и ты со мной по миру пойдешь, — для верности грозно взглянул
